— С Додо все хорошо, Полина, - успокаиваю ее, пока меня выворачивает наизнанку, и во рту нет ни единого умного или подходящего слова. – Ты умница. Я обязательно расскажу ему, какой храброй была его мама.

Слова кажутся такими тусклыми, бесцветными, обыденными, но каким-то чудом это работает: Полина кивает и снова трется носом о мою щеку.

— Просто маленький надрез, ничего страшного. Будет пара швов, - поясняет врач и я жмурюсь, когда акушерка вкладывает скальпель ей в ладонь. – Давай, Полина, еще разок – и Доминик появится на свет.

Мой сын еще не родился, но, кажется, уже весь мир знает, как его зовут.

И это не моя заслуга.

На последней схватке Полина все-таки кричит. Не громко - сил у нее совсем не осталось – но так отчаянно, что мне хочется разорвать каждого человека в пределах видимости, потому что никто из них не может ей помочь. Я втягиваю воздух полной грудью, потому что вот-вот рвану и…

Полина роняет голову на кушетку, а доктор поднимает маленький сморщенный комок.

Я готов реветь от счастья, как последняя баба, потому что первый крик моего сына – это мое персональное волшебство. То, о чем я просил с самого детства, как подарок за все Дни рождения и новогодние праздники за каждый из моих тридцати шести лет.

— Все, родители, вы хорошо справились, - хвалит доктор и укладывает Доминика Полине на грудь.

Она тут же обнимает его ладонями, плачет и смеется, когда малыш смешно корчит рот. В маленьком новорожденном комочке нет ничего красиво в этот момент, но мой сын – самое прекрасное, что я видел в жизни. Мой сын – и его полностью обнаженная в каждой из своих эмоций мама.

Полина берет меня за руку – чертовы пальцы, снова дрожат! - укладывает ладонь на влажную спинку.

— Это твой папа, Додо, - глотая слезы, говорит Полина.

Наверное, когда Господь совершал таинство творения мира, у него было такое же глупо-счастливое выражение лица, как и у меня в этот момент.

Когда Доминика забирают на процедуры, Полина тяжело сглатывает и впервые за все время, что я ее знаю, смотрит на меня без намека на брезгливость и отвращение. Волосы прилипли к мокрому лбу, под глазами круги, на губах места живого нет. Я всегда думал о ней, как о довольно высокой и сильной – понятия не имею, почему, если даже рядом с сестрой она явно выглядела коротышкой. Но только сейчас я «вижу» ее по-настоящему: худую, измученную, с тенями на впалых щеках. И все же – бесконечно счастливую.

— Спасибо, что был со мной, - шепчет почти одними губами. Наверное, с такой же искренностью люди приходят на исповедь. – Я бы… не смогла сама.

Конечно, она бы смогла, но я никогда не скажу об этом, потому что мне нравится, как звучит это ее «спасибо». Совсем иначе, чем благодарность за «Мазерати» или сухая констатация фактов после покупки очередного украшения.

Наш сын весит два килограмма девятьсот пятьдесят грамм и в длину пятьдесят один сантиметр. Ровно столько весит абсолютное счастье. Тамара Сергеевна торжественно укладывает мне на руки сверток в пушистом одеяле, показывает, как его нужно держать, и я второй раз за день чувствую себя бараном: в моих руках деньги, власть, влияние, но страшнее всего держать в них собственного сына. Особенно когда из свертка выглядывают огромные – на пол лица! – темные глаза.

— Адам, Полине нужно наложить швы… - Доктор подталкивает меня к двери, отдавая на поруки медсестрам.

Жена поворачивает голову, в глазах на миг плещется паника, но она быстро исчезает, когда я поудобнее перекладываю Доминика на другую сторону.

— Ты о нем позаботишься, - говорит она, еле-еле ворочая языком. Как будто собирается уснуть.