– Успокоились, все! – Неожиданно повелительный голос матушки Епифании заполнил камеру, так что даже стражники, кажется, вздрогнули. Она огляделась. – Ты, Михаэль. Подбери свой амулет и вон отсюда! Первый брат непременно узнает, при каких обстоятельствах ты получил этот ожог.

– Я пришел утешить, а она набросилась…

«Утешить». Я нервно хихикнула.

– Так же, как ты утешаешь вдовушек? Убирайся.

Михаэль испарился. Матушка сняла с шеи амулет посвященной, повернулась к стражникам.

– Оставьте нас с сестрой.

– Но матушка, что если она и на вас…

– Заберите медальон и оставьте нас, – повторила она.

Стражники – о чудо! – исчезли почти так же стремительно и безмолвно, как Михаэль. Закрылась дверь. Я бросилась матушке в объятья и разрыдалась.

Слезы лились градом, и я не пыталась их останавливать, пока поток не иссяк сам.

Оказывается, матушка Епифания что-то говорила.

– …и вот до чего довела тебя гордыня. Желание доказать свою правоту. Кому ты что доказала?

Я всхлипнула в последний раз, вытерла слезы рукавом. Голова стала пустой и гулкой.

– Что толку сожалеть сейчас? Уже ничего не изменить. Власти подписали?

– Да. Я получила аудиенцию у его величества, он сказал, что отступники в лоне ордена – дело ордена, и он не станет оспаривать решение посвященных.

Вот значит как… Тогда надежды действительно нет.

– Но меня пугают твои речи, – продолжала она. – Неужели некромант настолько отравил твою душу?

– О чем вы, матушка?

– Что значит «поздно сожалеть»? Без раскаяния нет отпущения.

Отпущение, да… Надеяться поздно – хотя я по-прежнему всем существом своим надеялась на неведомое чудо. Но все же надо подумать и о душе. Жизнь коротка, а потом – вечность.

Как-то слабо это утешало. И все-таки я попыталась отринуть неуместные мысли. Опустилась на колени.

– Исповедуйте меня, матушка.

Пауза показалась слишком долгой. Я подняла взгляд и увидела на лице матушки смятение.

– Я здесь не как посвященная Фейнрита, а как женщина, которая тебя воспитывала.

– Но…

– Ты видела, я сняла свой амулет, символ принадлежности Господу. Я здесь как частное лицо.

В который раз за этот безумный день я совершенно перестала что-либо понимать.

– Я прошу только об исповеди и отпущения. Почему вы отказываете в этом?

– Я не смогу дать тебе чащу отпущения. Первый брат запретил приносить тебе все, в чем есть хоть толика магии.

Это было настолько нелепо и несправедливо, что я вскочила.

– Значит, вы отказываете моей душе в спасении? Обрекаете ее на вечные муки? Только потому, что…

Она перебила меня:

– Не я, а ты сама погубила свою душу, связавшись с некромантом. Не я, а ты обрекла ее на вечные муки.

Я задохнулась от возмущения. Наверное, матушка была права – не хватало мне смирения, и сейчас не хватило.

– Но для того и существует таинство отпущения! Все мы грешны, но исповедь, покаяние и отпущение спасают, не вы ли учили меня этому! И… – До меня дошло кое-что еще. – Значит, и чашу последнего отпущения мне тоже не дадут? Только из страха, что я дотянусь до силы?

Матушка покачала головой.

Значит, меня ждет не просто смерть, а смерть мучительная? И на том свете не будет покоя?

Хотя нет, считается же, что огонь для того и нужен, чтобы очистить от грехов. Кажется, я в самом деле начинаю повторять за черным. Удивительно, насколько одни и те же слова звучат по-разному в зависимости от того, по какую сторону от двери камеры ты остаешься после того, как она закрывается. И от того, с какого ракурса предстоит смотреть на костер.

– Значит, в угоду Первому брату вы лишаете меня покаяния? Отказываете в единственной оставшейся мне милости – быстрой смерти? Вы, кто всегда твердили мне, что долг превыше всего и…