– Неужели тебя никто не обнимал как следует? – не унимался Дитрих. – Не целовал так, что дыхание перехватывает?

– Твои вопросы неуместны. – Я хотела произнести это ледяным тоном, но румянец снова залил щеки, и ничего не получилось.

– Почему неуместны? Такая юная и такая красивая – парни должны бы к тебе липнуть почище комаров. Неужели на тебя никто не заглядывался, и никто не глянулся тебе?

Да что он несет!

– Грех лелеять дурные помыслы в отношении светлой жрицы!

– Думаешь, если мужчине сказать, что грех возжелать красивую девушку, он немедленно станет евнухом?

Какое-то время я могла только возмущенно хватать ртом воздух.

– Как ты смеешь! – выдохнула я наконец.

Дитрих расхохотался.

Горло сдавила обида. Захотелось скинуть все зелья в корзинку и уйти.

Нет. Когда речь идет о спасении души, не до моей гордыни. Хотя уже очевидно, что все зря. Я переоценила себя и помочь ему не смогу. И значит, завтра мне стоять рядом с костром, а потом всю оставшуюся жизнь думать, что следовало сделать или сказать по-другому, и тогда он поверил бы мне. Избавил себя пусть не от смерти, но от боли и, что куда хуже, – от вечных мук. Что надо было сделать или сказать, дабы эти муки навеки не остались и на моей совести.

– Я больше не буду с тобой разговаривать, – сказала я, продолжая обмывать раны Дитриха и внимательно вглядываясь в них.

Неужели я ошиблась? Неужели здесь, в каменном мешке без магии, бессильны и зелья?

Нет, кажется, краснота потихоньку начинает уменьшаться, и борозды от кнута выглядят не такими глубокими, потому что спадает отек вокруг них.

Обрадовавшись, я сунула использованную корпию в принесенный для этого глиняный горшок, убрала отвар и достала мазь, которая ускоряла заживление ран. Снова склонилась над черным. Да, в самом деле снадобья действуют – он уже не вздрагивал от каждого прикосновения, и тело его не источало жар.

Может быть, его разум прояснится? Может быть, если я скажу ему прямо про яд в чаше последнего покаяния, он переменит решение?

– Что ж ты такая обидчивая, птичка? Ведь пресветлой сестре подобает смирение. – Голос его тоже изменился, стал звучным и вроде бы даже более бодрым. – Или ты такая же лицемерка, как все вы?

Я попыталась сосчитать до десяти и сбилась. Начала снова. И все же не выдержала.

– Что, не можешь достать тех, кто тебя пленил и допрашивал, и отыгрываешься на мне? Воистину великое деяние, требующее недюжинной доблести и отваги!

Он напрягся, точно взведенная пружина. Радуясь, что мои слова попали в цель, я продолжала:

– Что ж, не останавливайся. Ты потренируешь умение сражаться с женщинами, а я – смирение, подобающее…

Я осеклась, увидев, что якобы безвольно повисшая со скамьи рука лежит точнехонько в корзине, и пальцы черного сжимают склянку с зельем для промывания ран.

А в следующий миг меня ослепило сияние портала. Порыв ветра пронесся по камере. Дитрих взлетел с лавки стремительным сильным движением, отшвыривая меня в сторону. Я закричала. Дверь, распахнувшись, шарахнула об стену. Вбежал стражник. Портал погас.

Вокруг меня сомкнулась темнота, и, если бы не отчаянная ругань стражника, я решила бы, что уже умерла и оказалась в том вечном мраке, где души ждут суда Пресветлого, размышляя о своих грехах.

Потом глаза начали привыкать и различили свет, льющийся в дверной проем. Свет на миг заслонила широкоплечая фигура, вот он стал ярче. Стражник вернулся в камеру с новым факелом взамен погасшего. Дернул меня за плечо, точно куклу, оттаскивая в сторону. В который раз оглядел камеру, как будто Дитрих мог спрятаться за моей спиной, даром что некромант был на голову выше меня.