Горчичная опускает глаза, но я, ласково ухватив её за подбородок, велю посмотреть. Девочка поднимает испуганное личико и ловит моё дыхание.

Параллельно с тем выступает сам Ян. Его чёртов принцип не касаться новоприбывших и послушниц даёт смачную прореху; и вот мы измываемся друг над другом и друг перед другом.

Хозяин Монастыря, соблазнительно нашёптывая, уговаривает их ступить на земли Монастыря – отныне и навсегда, и зудит о красивой и беззаботной жизни. Я подтверждаю его слова и переманиваю девочек, угощаю питьём и выразительными словами о прекрасном; горчичную едва не обжигаю касанием губ, у блондинки задорно прокручиваю прядь волос, а брюнетке засматриваюсь в глаза и обещаю этим взглядом лучшие из возможных благ. Они соглашаются. Соглашаются: ни разу ничего не уточнив, не спросив и не воскликнув. И соглашаются – вот уж чудо – совершенно без слов: зачарованно качают головками и троицей ютятся на диване. Я растягиваюсь на спинке за их спинами, и вместе мы ожидаем приготовления Отца. Ян подсовывает им документы, а затем поджигает ещё одну папиросу. Дурман стоит невообразимый; пропитанный с ума сводящими ароматами стол – с дымящимися на нём шашками – пускает почти невидимые благовония. Я привнесла в Монастырь долгожданные метаморфозы.

– Ты привнесла в Монастырь разруху и беду, – несколько позже объявляет мужчина.

– Спровоцированы они были исключительно тобой.

– Однако носят твоё имя! Не возжелаешь быть Богиней Хаоса?

– Если такова должность не занята – сочту за честь.

Хозяин Монастыря разглядывает под полупрозрачной тканью на моём бедре белую подвязку. Из старого мира и старых традиций, когда брак торжественно отмечали и документально заверяли, когда жена позволяла мужу снять с себя эту подвязку.

– А ты с чувством юмора, да? – причитает Ян.

Хозяин Монастыря отворачивается и складывает перед собой кипу бумаг, а я, двинув её бедром, присаживаюсь на стол подле. Бумаги сыплются, Ян нервно сглатывает. Закидываю ногу на ногу, и тогда разрезанная ткань велит мрачному взгляду приласкать одаренную солнечной позолотой кожу.

Хозяин Монастыря быстро смотрит на меня и быстро отворачивается.

– И чего ждёшь? Команды? – издеваюсь я.

– Сколько ещё мне терпеть твои мучения?

– А сколько вытерпишь?

Слегка откидываю угол юбки и вместе с тем здравый смысл.

– Взять, – швыряю следом. – Так ты хочешь? Словно собака на кость?

Хозяин Монастыря с недоверием (оправданным) и непониманием (отверженным) взирает на меня и взглядом просит повториться. Я киваю. Взять.

И на ласкающую в секунду руку, бью и по этой руке, и по её обладателю. Возможно, виноват испитый стакан неясного содержания, возможно, скуренные самокрутки, возможно, девы, которых мы пытались соблазнить назло друг другу.

– Это всё что тебе надо? Всё, чего ты хочешь, да? И плевать: какими силами и чьими жизнями. Ненавижу тебя! – огрызаюсь я и – как вдруг – влепляю Яну полюбившуюся (кому из нас больше?) пощёчину. – Ты прикончил Гелиоса и, едва тело успело остыть, ползёшь под юбку его жене? Чёртов псих. Ты психопат!

– Кричишь сейчас ты, не я. Не я псих.

– Как же я тебя ненавижу!

Вдруг заливаюсь слезами и пытаюсь ударить вновь. Перегрызаю внутри себя слова о Гелиосе. Уродливые слова. Мне следовало молчать. Но скудность лица Яна и его лёгкость после тяжёлой утраты выворачивали и напитывали какой-то злостью, даже злобой.

Хозяин Монастыря наступает и загребает в объятия, останавливая судороги и удары, усаживает к себе на колени и, теплясь к груди, успокаивает. Пытается.

– Я тебя ненавижу, – почти воем добавляю я и добавляю какие-то ошмётки кулаков. – Чёрт бы с тобой, Ян… – и вот уже реву. – Ненавижу…