Только я успел это сказать, как девушка стала распускать шнуровку своего платья.

…После часа неистовой любви я лежал в приятном изнеможении и слушал болтовню Катрин. Она оказалась настолько же словоохотливой, насколько и любвеобильной. Из бурного словесного потока, который буквально захлестнул меня, я вынес несколько фактов, которые меня в большей или меньшей степени заинтересовали. Месяц назад ей исполнилось семнадцать лет, а на Михайлов день у нее назначена свадьба с кузнецом. Господин барон дал свое согласие на этот брак и обещал ей в подарок новое платье.

Семнадцать! Кузнец? Так мужику далеко за тридцать! Да-а…

Не успел осознать эту новость, как узнал другую: о наших с ней отношениях. Оказалось, что эта девочка является моей любовницей на протяжении двух последних лет! Не успел я прийти в себя, как девушка прильнула ко мне жарким телом, предлагая продолжить любовную игру.

Еще через полчаса Катрин стала собираться. Я с интересом наблюдал, как она надевает на себя юбки, одну за другой, поправляет складки, подвязывает и шнурует лиф. Огладив многочисленные ленточки и поправив прическу, она взглянула на меня. Я тоже оделся.

Катрин всплеснула руками и восторженно произнесла:

– Какой же вы все-таки красавчик, мой господин! Просто прелесть!

Днем я уже проходил через этот зал, но вечерний сумрак и пламя громадного камина совершенно изменили его, придав ему своеобразный романтический колорит. Несмотря на летний вечер, в зале было довольно прохладно, поэтому огонь, полыхавший в камине, был как нельзя кстати. Под потолком, на цепях, висел деревянный круг, где горело десятка два свечей. Их колеблющееся пламя, вместе с огнем камина и свечами, стоящими на столе, с немалым трудом рассеивало мрак, отражаясь в доспехах и оружии, висевших на стенах, и в серебряной посуде. Под этой своеобразной люстрой стоял длинный массивный дубовый стол, покрытый скатертью. С двух его сторон стояла дюжина тяжелых стульев с высокими спинками. Бо́льшая часть их была свободна. В торце стола возвышалось широкое кресло-трон с узорчатым балдахином, на котором восседал барон Джон Фовершэм. На нем был камзол синего цвета (буду называть эту одежду именно так, хотя, помнится, камзолы появились гораздо позже), ворот и обшлага которого были отделаны, насколько я понял, мехом горностая. Госпожа Джосселина надела длинное, ниспадающее на пол зеленое платье. Тонкую талию подчеркивал узкий узорчатый пояс золотого шитья. Голова ее была покрыта белым платком с серебряным обручем, а с плеч спускался длинный плащ, отороченный мехом. Джеффри сменил кожаную куртку на нарядное одеяние, и только старичок-священник пребывал все в той же рясе.

Я на секунду замер, не зная, куда сесть, но быстро сообразил, что свободное место по правую руку от хозяина замка – мое.

Только я сел, как начали подавать горячие блюда. На столе уже стояли вино и эль, вперемешку с караваями, свиными окороками и паштетами из дичи.

Я не удивился отсутствию вилок, так как знал, что вилка своей формой заслужила репутацию дьявольского творения, и поэтому ее не могло быть в руках христианина. Мужчины ели много, громко, чавкая и рыгая в свое удовольствие. Мясо резали ножами, а птицу просто рвали на части руками. Джосселина вела себя гораздо приличней.

Разговор между переменами блюд постоянно менял тему. Начали говорить о предстоящей свадьбе дочки ткачихи, затем Джосселина пыталась выяснить у меня, что я чувствую, не имея памяти, после чего разговор перекинулся на ближайшую ярмарку, которая должна была состояться через три недели. Дальше вперемешку пошли отдельные беседы о способах заточки клинков, новом указе короля и приглашении на охоту, полученном от соседа барона. Затем я услышал отрывок из новой любовной баллады, исполненный дамой, и короткую речь о грехе чревоугодия отца Бенедикта.