Однако? вернёмся в расположение третьего конного корпуса генерала Крымова. Ужаснувшись подлости кадетов и стремясь сохранить честь русского воина, генерал, бросив на произвол судьбы веривших в него людей, мужественно застрелился. Какая, к чертям собачьим, подлость, и о спасении какой чести может идти речь, когда ты так поступаешь? Поневоле зародится сомнение, а за тем ли я шёл, и, быть может, большевики действительно правы?… Осиротевшее воинское подразделение разбрелось как стадо блудливых коз, вооружённых отнюдь не рогами и копытами. Судя по туманным высказываниям бабушки Брониславы, молодожёны принимали участие во многих столичных событиях осени семнадцатого года, вот только на чьей стороне? Впрочем, какая разница? В хаосе событий диаметральная противоположность взглядов за истекшие сутки сменялась несколько раз. Двадцать пятого октября в Зимнем дворце убитых и раненных Броня не видела, Керенского тем более. Действо, впоследствии гордо названное Великой Октябрьской социалистической революцией, не произвело на её участников столь грандиозного впечатления. Грязные, дурно пахнущие казармами, солдаты и матросы, прибежав невесть откуда, для острастки постреляли, затем всю ночь напролёт ошеломлённо бродили под золочеными сводами дворца. Всё. Станислав, спрятав офицерские погоны в голенище, закинул карабин за спину и вместе с супругой отправился с толпой революционеров на осмотр помещений.

Той известной ночью Бронислава впервые почувствовала слабый толчок в животе. Дала о себе знать зародившаяся в её чреве новая душа. На рассвете из темени угловой комнаты сверкнул огонь, и прозвучал выстрел. Пуля, просвистев между головами супругов, впилась в серую стену за ними. Выхватив из кармана наган, Стасик несколько раз пальнул в ответ. Тишина. Знаками приказал супруге спрятаться за мраморную чашу, которую они пытались рассмотреть. Комарницкий скрылся в темноте. Вскоре офицер притащил за шиворот прыщавого юнкера. Юноша весь в слезах и соплях, упираясь, как гимназист, не желающий быть выставленным из класса, монотонно канючил:

– Дяденька, миленький, отпустите, я не хотел. Дяденька…

– Ты зачем стрелял?

– Я больше не буду.

– Зачем стрелял, спрашиваю?

– Так я же это… сторожу.

– Кого сторожишь.

– Флаг сторожу.

– Юнкерский?

– Российский.

– Один?

– Флаг?

– На часах, спрашиваю, один стоишь?

– Не знаю. Петька, когда началась стрельба, пошёл разведать и не вернулся. Можно мне в уборную?

– Погоди. – Комарницкий сорвал с юнкера погоны, кокарду. Сняв с себя, нацепил на грудь несмышленыша красный бант. – Ступай домой, к маме… сторож.

– А как же флаг?…

– Как старший по званию, – Комарницкий вынул из голенища и показал юнкеру свои офицерские погоны, – снимаю тебя с поста номер один. Приказываю покинуть помещение! Ясно?

– Так точно, господин…

– Товарищ, теперь все товарищи. Давай иди. Если кого встретишь, пой Варшавянку.

– Я слов не знаю.

– Тогда ори: «Да здравствует революция!»

Осчастливленный юнкер ушёл. Комарницкий снял государственный флаг с древка, засунул в вещмешок. Пригодится.

К Рождеству в Питере стало холодно, голодно и опасно. Пьяная солдатня под предводительством просвещённой матросни, аналогичной степени трезвости, творила справедливость, в странном понимании этого слова. Стрельба не утихала ни днём, ни ночью. Стасик как мог оберегал беременную супругу, но голод не тётка, а холод не мать родная. О возвращении в Вильно не могло быть и речи. Обзавелись цивильной одеждой, фальшивыми документами, небольшим запасом золотых вещичек. Комарницкий по протекции недавнего сослуживца записался в красный ревотряд, занимавшийся экспроприацией экспроприированного. В жуткие крещенские морозы обвенчались в церкви и двинули на юг.