Но с тех пор прошло семь лет, и было уже два года, как умер Сталин. После его смерти советское правительство реабилитировало и начало выпускать «врагов народа» на свободу с единственной формулировкой – «за отсутствием состава преступления». Вместе со всеми выпускали и арестованных по «югославскому делу».

Впервые со времени большевистского переворота в октябре 1917 года, после сорока лет репрессий, люди почувствовали некоторую политическую оттепель. Два поколения выросли, придавленные страхом, и теперь не понимали – верить или не верить тому, что может наступить жизнь без страха. Не понимали, но хотели верить…

Лиле Берг хотелось верить в это еще больше, чем другим: ее отца арестовали, когда ей было шесть, и вот год назад он вернулся из ссылки; впервые они зажили всей семьей, ожидая непременных изменений к лучшему. Шестнадцать лет Лиля с матерью жили с ярлыком «семьи врага народа»: в результате переворотов, гражданской войны, голода и десятилетий массовых «чисток» пропагандистская машина добилась того, что население страны почти поголовно верило в вину миллионов арестованных. Поэтому Лилину мать, студентку, как жену «врага народа» из медицинского института исключили. Она устроилась работать медсестрой, но и тогда жила под постоянным страхом увольнения. А на маленькую девочку Лилю с неприязнью косились соседи в их коммунальной квартире и даже некоторые учителя и ребята в школе.

Глубоко в ее душе продолжали жить остатки тайного страха перед будущим. У советских людей иммунитет против него не выработался, и после смерти Сталина страх сидел в них глубоко, они унаследовали его от предков. Поэтому и во второй половине XX века москвичи так же опасливо сторонились иностранцев, как четыреста лет назад их предки сторонились голландских жителей Немецкой слободы, а в пригороде Москвы Лефортове – первых иностранных поселенцев времен Петра Первого. Русские люди боялись тогда – и все еще боялись теперь. Боялись даже не умом, а, по точному определению писателя Алексея Толстого, «поротой задницей».

В день встречи у ворот посольства Лилина группа сдавала зачет по марксистской философии. Никто не любил и не понимал этот предмет, но приходилось заучивать и отвечать на зачетах малопонятные и ненужные врачам материалы – идеологическая подготовка специалистов в Советском Союзе считалась важнее, чем профессиональные знания. Память у Лили была хорошая, и обычно она довольно просто запоминала даже то, что не в состоянии была понять. Но на этот раз она отвечала на вопросы преподавателя невпопад и вяло. Он что-то спрашивал, а она смотрела куда-то мимо него и все еще видела перед собой белозубую улыбку высокого албанского дипломата.

– Что-то вы сегодня рассеянны, Берг, – сказал экзаменатор, – если бы я не знал, что вы хорошая студентка…

У сорокалетнего лысоватого доцента со странной фамилией Погалло была склонность помучить хорошеньких девушек, чтобы подольше посидеть с ними рядом и как следует распалить свою похоть. Он провоцировал их, девушки кокетничали, а он наслаждался их зависимостью от себя. Студентки знали, что преподаватель делал это специально, и, когда не могли отвечать на вопросы, подсаживались к нему ближе, чтобы невзначай коснуться ногой или грудью, и упрашивали поставить зачет. Лиля и сама проделывала этот маневр не раз, но сегодня она вспоминала албанца и совсем не хотела возбуждать чувственность похотливого философа. Она молча сидела и рассеянно и нежно улыбалась своим мыслям.

Близкая подруга понимала состояние Лили и решила отвлечь доцента. Римма придвинулась к нему, прижав его плечо пышной грудью. Доцент даже опешил, но сразу перевел взгляд на Римму, которая уже быстро-быстро тараторила: