К середине дня соскучивалась по Караванову и начинала звонить ему с работы или писать записки по компьютерной программе, именуемой в России «аськой». И в этот момент чувствовала себя вполне удачно замужней. К вечеру они встречались после работы и гуляли. Потом приходили, и один утыкался в компьютер, а другой в телевизор. Но чаще она уматывалась на журналистские тусовки, ужасно раздражающие его. Могла прийти под утро: это ничего не означало ни внешне, ни по существу. Ей было скучно с Каравановым каждый вечер, и праздничная мишура тусовок идеально припрятывала это. Да еще и давала чувство вины, что вот она такая неправильная. И это чувство вины раскалывало на очень чуткое поведение весь следующий день. В варианте: «Что ты сказал?» вместо: «Опять ты сказал очередную фигню?»

Она покупала Караванову всякие сюрпризики, а он старался попасть в ее вкусовые симпатии. И если Елена что-то хвалила, немедленно искал это в магазине. Если, не дай бог, заболевала, возился с ней как с малым ребенком, в отличие от Толика и Филиппа, которые нешибко понимали про болезни. Первый очень уважал спортивную травму, а второй – тяжелое похмелье… Остальное считали притворством.

– Все же бабистый он у тебя какой-то, – с осуждением качала головой Толикова мать, когда Караванов отпаивал простуженную Елену лечебными чаями и ставил ей банки. – Вот мой Вася был мужик. Умри, он и бровью не двинет…

– Оттого вас теперь Толик сюда и сбагрил, – парировала Елена.

– Ничего не сбагрил, – обиженно махала рукой свекровь. – На законной площади живу с любимой внучкой…

Она была такая же отмороженная, как и сынок, и радовалась только в логике того, что удалось сэкономить. А если что-то покупала, то целый день после этого оправдывалась вслух, что без этого уж никак было нельзя. Изображая нищету, развешивала в ванной свое перештопанное белье; Елена периодически зверела, выбрасывала его на помойку и покупала экс-свекрови новое. После чего старуха целый день лежала, отвернувшись к стене, а потом звонила сыну с жалобами, которые ему были по фигу.

– Это некрасиво, – поджимал губы Караванов. – Ты не имеешь права лезть в ее частное пространство! В чем хочет, пусть в том и ходит. Надо отчетливо разделить жизнь по комнатам…

И Елене очень хотелось сказать:

– Ну ты бы уже молчал! Моя дочь живет в одной комнате с этой камнеежкой из-за того, что ты слабый, слабый, слабый…

Но брала себя в руки, вспоминая, что сама хотела такого после вечно орущего Толика и вечно угрюмого Филиппа.

Если Караванов уезжал в командировку, она ровно день не находила себе места. А потом расправляла плечи, встряхивалась и становилась такой кокетливой, что к его возвращению словно приходилось складываться обратно в футляр.

Она еще любила Караванова, но уже избегала его дома. Словно от их соприкосновения каждую минуту могла начаться какая-то непоправимая химическая реакция. И получалось, что она любила того Караванова, который был в первой половине брака, и очень раздражалась присутствием Караванова из второй половины брака, потому что он мешал любить первого.

…Егорычев позвонил через два дня после ужина в «Праге» и без всякого «здрасьте» спросил:

– Соскучилась небось уже до одури?

– В разумных пределах! – на всякий случай сказала она, хотя ни капельки не узнала его по телефону.

– Давай, Мальвина, чего-нибудь съедим вечером, – предложил он.

Вздрогнула на «Мальвину», судорожно соображая, откуда мог взять ее мобильный номер.

– Ну я часиков в восемь за тобой подъеду?

– Куда? – изумилась она.

– Около сквера будет машина стоять…

– А ты откуда про сквер знаешь?