Родиполк прислушивался. Мать-молодица уже проснулась да хлопотала на придворке, не жалея рук своих белых, нежных да мягких. Тихую горькую песню свою заводила, ласково, но тоскливо. Он вслушался.

Отсвет красной зореньки

      В реченьке играет,

А младой сынок

      На службу выезжает.

А как выйдет в чисто поле,

      Так биться там будет

За князя свого

      да народ великий.

Али некому того

      молодца-то встретить,

В путь-дороженьку свести,

      Нежненько пригледить.

Только ясна зоренька

      То лицо ласкает,

А как все сложится,

      Никто того не знает.

Только матушка родима

      Печалиться будет.

Прощавай, сынок мой милый,

      Пахарь-то великий,

Али выбрал службу ратну

      Славну, но коротку.

Будь, сынок мой милый

      С зорькой единенный,

Только она каждо утро

      Ласкать тебя будет.

Тоскливо стало младому богатырю от той печальной материнской песни, да поменять того нельзя, ведь зовет его судьбинушка на богатырску службу. Отойдет и матушка его родна, успокаивал себя сын, род другой будет, дитятко новое. Даст она свое согласие и обержку ту материнску сделает. Мать-то его Люба под уговорами дядьки Журбы уже слово свое сменила. Все то слышал Родиполк повечерью, и о дитятке слышал, и те уговоры дядькины. Журба, матери его овторой муж, все ее нрав ласковыми уговорами слаживал, словно тот лис, что добычу свою обхаживает. Понял все молодец: отпустит его мать, поет она тоскливо, но про службу его богатырскую. Не поменяет он решения свого, ждет его служба ратная, ждет. Решив все, он оделся, собрался для пути далекого да долгого. Опоследнее, что надобно сделать, так это испросить у матери обережно слово.

Он пошел к матери – молодице Любе. Дядьку Журбу не было слышно да видно – ушел, верно, в чисто поле смотреть золотую пшеницу. По обеде мать пойдет к Журбе в поле, понесет ему хлеб свежий да кувшин молока. А дядька пшеницу сторожить будет, она-то уже наливается да золотою волною стоит в раздольном поле. Вскорости придет время косарей. Пойдут мужики сильные да молодцы красные, а с ними и Журба младой, во широко поле, да с нежностью, но большими махами своими срежут наливные колосья. А после запасы сделают, а земле родимой отдых дадут. То и он, Родиполк, тоже ходил во широко поле, но не с Журбою, а с прадедом своим Всевласием. За Всевласием тем и не поспеешь, все он опередок шел, главным косарем. А с Журбою Родиполк ходить не стал, прогонял тот его, словно то поле только его было, а более ничье.

Малая зорька ясная, с румянцем да нежным золотом, блестела сквозь туманное серое небо, словно одобряла то намерение младого богатыря.

Сын подошел к матери. Она словно застыла, побелела. Он, низко поклонившись, опустился на колени перед ней. Склонив голову, оберегу просил для своей новой богатырской жизни.

– Матушка моя родная, – ласково обратился Родиполк к матери с мольбою, – судьба-Вехоч все уже решила за меня да зовет в путь долгий и далекий. Противится ей не стану. Поеду к князю в дружину сильную в чистый град. Отпусти, матушка, судьбинушке противиться не надобно, – говорил он нежно, чтобы матушке своей обиду не делать. – Дай-то мне имя новое, доброе, обережное, для судьбы милое, чтобы путь мне был богатырский, долгий да легкий.

Хоть и супротив была мать, но от судьбы-то не уйдешь да не убежишь. Обняла она его, прижала к животу своему, заплакавши, вспомнила завет прадеда Всевласия Любовича. Перед смертью своей дал он наказ, чтобы внук его был богатырем, служил для земли родимой защитником. Жена его Ханга, прабабка Родиполка, по своему, странному да чужеземному обычаю схоронила мужа, под земелькой-матушкой, а с нею – и обещанное Всевласию. Вспомнила про все Люба, мать Родиполка, да пуще заплакала. Но судьбинушке перечить не стала. Да и делать того не надобно, перечить-то, а то ведь судьбинушка отвернется, да и весь род сгинет. Сказывала мать слово свое обережное сыну на путь хороший, жизнь долгую богатырскую. Нарекла его именем новым, обережным: Светогор-победитель. Всю любовь свою материнскую в то имя вложила, чтобы оно для сына ее стало защитным, охранным. Чтобы сын ее с именем тем непобедим стал, как те горы каменные неприступные. А при виде тех гор каменных враги людские слепли, как от того света, что Даждь-Верхогляд дает.