Посреди коридора выделяется своими размытыми витражами дверь телехолла с одиноко стоящим в нем телевизором. Этот телевизор никак не гармонирует с кучей удобных диванчиков и кресел. Кресла из другой эпохи, сталинской, из 1953 года, и пропахли они конкретно тем Временем. А телевизор ламповый, большой и неуклюжий, из семидесятых. Частенько, за неимением свободных блоков, ночные коменданты спят именно здесь.

Коридор упирается в запасной выход, за его всегда запертой дверью проход на запасную лестницу и к кабинету начальника корпуса. Слева от двери – малая кухня.

Малая кухня славится ночными кошмарами, ее надо обязательно закрывать, иначе возвратившиеся поздно иностранные аспиранты, преимущественно вьетнамцы, могут начать в 1 час ночи жарить селедку. Зайдя на кухню и не встретив там никого, выглядываю в окно. Одна из стен корпуса, в которую окно упирается, встречает серым каменным изваянием почти до небес. Красотища!

– Ну что, – спрашиваю стену, – все стоишь?

– И не говорите! – вздыхает стена. – Вот уже 33 года…

Полюбовавшись еще немного, направляюсь обратно по коридору.

Жизнь на этаже потихоньку оживает.

Начинаются хождения туда-сюда, без всякой вроде бы цели. Индире Герхелии опять надо позвонить своему брату в Абхазию. Не возражаю, звони с моего дежурного. С этого прямого телефона я разрешаю звонить не всем, остальные идут в телефонную будку. Отзвонив, Индира уходит. Ни разу не видел ее в платье или в юбке, все время в спортивных штанах. Хорошая баба. Хороший друг.

…появляется Вреж.

Этот, как всегда, в сером костюме и при сером галстуке. Худое темное лицо, загнутый книзу хищный нос, напоминающий скорее клюв, и характерное произношение с армянским акцентом – все в нем с заявкой на харизму, причем, удачной заявкой. И не догадаешься, что перед тобой робот в сером костюме.

Его объяснение, что он был запрограммирован в далеком Ленинакане во время полнолуния, да еще перед каким-то будущим землетрясением, я не совсем воспринимал как что-то осмысленное. На что тебя запрограммировали, брат, спросил я его тогда. На спасение людей, ответил он, но моя пора придет года этак через два, а пока я набираюсь сил. Выходило, что он прибыл из недалекого будущего… за этим чувствовались мелкие проделки ино со Временем, в результате таких проделок кое-где уже возникали «смещения» времени-пространства. …внутри Врежа течет не человеческая кровь, это я знаю с его же слов. Так было модно создавать роботов в семидесятые годы, сказал он, так модно и поныне. В последнее время мы обсуждаем его сюжеты – он пытается писать сказки по ночам, пока его аккумулятор заряжается от сети, в перерывах между посиделками со мной и учебой.

Он плюхнулся на диван рядом со мной («тва-а-рь», прошипело кожаное чудище), перешел в обычное свое полулежащее состояние.

– Привет! Хорошо, что сегодня ты! – заявляет Вреж, его рука тянется достать сигарету и закурить – я поневоле напрягаюсь, но сегодня нет пожарного Гены Черепанникова. – Надо будет обсудить одну идею. Представь себе, огромный чердак…

И Врежа понесло. Про чердаки, про сны, про сны на чердаке и про роботов-воров, крадущих на чердаке сны у главного героя…я даже не слушал его, к своему стыду. Он ко мне относился как к единственному другу, а я не слушал его. Моя Ирен все не появлялась, и я не находил себе места.

Видя, что я его слушаю вполуха, Вреж с вполне электронным кряхтением отделился от дивана («уф, тва-а-ррь») и ушел по своим таинственным делам…

Когда его тело точно ушло, я сказал дивану:

– Ты чего, совсем охренел, приятель? Он тебя мог услышать! Невежливо!