До распада СССР оставалось полтора года. Новый круг тематических знакомств и объявления в рекламном приложении газеты «Вечерняя Москва» о скупке неисправных импортных электронных часов иногда приводили меня к исключительно продуктивным сделкам с оптовыми продавцами часов и батареек. Иногда часы я покупал и по 500 штук зараз, грамотно скинув прайс с двадцати пяти рублей за штуку до трех, батарейки мог брать с десяток тысяч в промышленной упаковке. Нередко месячный заработок часовщика я удваивал или утраивал изящной дневной разовой сделкой.

Для полноты изложения нужно сказать, что в течение полутора лет каждую субботу я выезжал работать в палатку у метро Рижская. Это был расцвет знаменитой барахолки у Рижского рынка, неонепманской московской барахолки. Часовая палатка стояла в двадцати метрах от выхода из метро, была заметна и востребована, с моим приходом клиенты в субботу шли потоком, и я приезжал чинить часы в режиме реального времени. За три-четыре часа работы в табачном чаду под гомон пестрой толпы за окном и непременный скулеж «Ласкового мая» я обычно делал свою месячную зарплату в училище, иногда и больше.

Там, на ступенях рижского рынка, я встретил своего лучшего институтского друга. С большой картонной балалайкой он пел русские песни в составе небольшой фольклорной группы. Через пару лет он уедет навсегда петь в Швейцарию, но об этом мы тогда не знали. Друг не раз приходил в мастерскую после халтуры и долго с удивлением смотрел на мои манипуляции с чужими часами. Глазам своим он верил, но голова его отказывалась понимать увиденное, делился он со мной своим потрясением от впечатления обретенного, где режиссер чинит электронные часы, в которых шевелятся умные цифры.

Однажды я, устав от духоты и сигаретного дыма решил показать ребятам, что такое правильная реклама. Они в этот день купили у проводников ящик дезодоранта «Нежность» и шумно гадали, кому его задвинуть. Я сказал, что такой выразительный товар выгоднее продавать в розницу, не выходя из палатки. Выпав в окно до середины тела, я воздел над собой обе руки с пестрыми жестяными флаконами, привлекая внимание обывателя нехитрой пластикой тела и веселым зазывным рифмованным экспромтом:

 На подмышку и в промежность

 Брызжем спрей с названьем «Нежность»!

В ту же минуту я понял, что меня тут знают.

– Игорь Анатольевич, ай-яй-яй, – у окна стояла преподаватель сценической речи из нашего училища, которая, как потом выяснилось, приехала на барахолку за большой импортной куклой для маленькой племянницы.

– Вот, Регина Валентиновна, на кусок хлебушка себе зарабатываю, – слукавил я расторопно.

– Понимаю, без хлебушка икорка в рот не лезет.

В училище знали, что я занимаюсь чем-то на стороне, да я и не считал нужным это скрывать. Член коллектива, который не приезжает в день зарплаты за деньгами, а в другие дни прибывает на работу на такси или частнике, просто обязан инициировать здоровый социалистический интерес у внимательных коллег. Мне говорили в близком окружении, что в педагогическом коллективе имеют место самые разные слухи и домыслы, но меня это мало занимало. Я не рвал с основным официальным местом работы, так как там лежала моя трудовая книжка, накапливался непрерывный стаж, а я в ту невразумительную пору еще не предполагал ставить крест на преподавательской карьере.

Итак, денег хватало на все с большим избытком, я не разрывался на части, добывая их, при этом мне нравился и процесс, и результат, но месяц за месяцем я стал ощущать образование странной тревожной пустоты внутри себя.

Семейные походы в гости стали тяготить меня, так как теперь я на своей шкуре ощутил, что такое терапевт в компании. Мало кто теперь интересовался моим внутренним художественным миром, все наперебой задавали вопросы про часы и их ремонт. Сломанные часы совершенно случайно лежали у всех родственников и гостей в карманах, и я в итоге научился носить с собой минимальный набор инструмента и горсть ходовых батареек.