И если все это кажется тебе глупостью, значит, тебе никогда не доводилось видеть, как у человека озаряется лицо, как оно озарилось у Лиетт, когда я положила перед ней «Третью монографию Эдуарме о естественных законах и контрсложностях Шрама». Ее глаза стали огромными, а губы сжались. Когда я показала ей Прах, лицо ее горело изумлением и пытливостью. Но когда я дала ей книгу…

В глазах Лиетт отразился голод.

– Это… – Она умолкла, сдержав порыв облизнуть губы. – Это крайне редкий текст. – Лиетт подняла на меня взгляд, уже не хмурый, но пылающий тем голодом. – Где ты его достала?

– Нашла.

Ложь, и Лиетт это знала. Не самая серьезная, что она от меня слышала. Даже не самая серьезная, что она услышит от меня в тот день, она знала и это. А еще понимала, что, раз я принесла ей книгу, значит, я в большой беде. И вот, крепко прижав эту книгу к груди, Лиетт спросила снова – с усталым вздохом, который разбил мне сердце, когда я впервые его услышала.

– Чего ты хочешь, Сэл?

И я улыбнулась. И наклонилась над верстаком. И попыталась не думать о том, какая же я сволочь.

И рассказала.

У меня давно нет дома, который я могла бы назвать своим. И мне не хватает его – собственной кровати, двери, которую я могла бы закрыть, купальни, – но больше всего мне не хватает стен, которые можно украсить.

Звучит, наверное, странно, однако есть нечто приятно… откровенное в том, чтобы открыть всю себя. Будь то военный трофей, здоровенный зверь или просто очень милая картина – это твое обращение к миру, слова, которые ты говоришь любому, кто слышит.

Для Лиетт это были бы слова в духе: «Я бы хотела предаваться любви с книгами».

Внизу, в аптеке, царили простор и порядок. А в гостиной наверху – безумие и помешательство.

Все стены были увешаны полками, и все полки без преувеличения ломились от книг. Некоторые трещали по швам, другие провисали в середине под тяжестью томов, третьи уже просто, мать их, не выдержали. Книги росли стопками и колоннами на ковре, превращая пол в лес из бумаги и кожаных обложек. Книги, открытые, с пометками на страницах, как попало валялись на столе посреди комнаты и на подлокотниках дивана перед ним.

Наверное, какой-то порядок там все-таки был – как всегда у Вольнотворцов, – но мне его не постичь. Я рассеянно потянулась к шаткой книжной башне, взяла верхний томик и наугад открыла.

– Что еще за сраный… – Я сощурилась. – Дуо… дуоде…

– Дуоденум, – донеслось из соседней комнаты. – Начальный отдел кишечника большинства существ, идет сразу после желудка. Подвержен образованию язв, в нем начинается процесс пищеварения. – Я прямо чуяла ухмылку Лиетт сквозь стены. – Читаешь «Вспомогательную анатомию» Агарнэ?

– А что?

– Я знаю, что притягивает твое внимание, – ответила она. – А у нее на обложке обнаженные люди.

– Может, я просто хотела освежить свои знания… – Я глянула на обложку. Передо мной предстал вскрытый человек. – Мертвых… мужиков. – Я поморщилась. – Ты там еще долго?

– Ты пожелала выпить.

– А я уж думала, ты наконец удосужилась завести тут шкафчик для спиртного. Это было бы гостеприимно. Втиснем, если уберешь одну полку.

В соседней комнате воцарилась гробовая тишина.

– Убрала бы, если бы предпочитала людей книгам, – Лиетт отозвалась ледяным, словно нож в спине, тоном.

Вольнотворцов объединило стремление собирать и хранить знания вдали от назойливых глаз воюющих сторон, которые могли бы использовать их в своих примитивных целях. Поэтому превыше всего они ценили знания и личное пространство.

Лиетт, как можно было догадаться по ловушке с пилой в ее подвале, ценила их очень высоко. Она всегда предпочитала людям бумагу. Люди мерзкие, утомительные, нетерпимые. Книги же давали все и взамен просили только бережного отношения.