Где не было инструментов или пробирок, лежало оружие. Штык-ружья, пистолеты, клинки – я даже не знала, для чего нужны некоторые, помимо грязного убийства людей – на стойках, в ящиках, в связках. И каждый дюйм металла, дерева, камня был покрыт едва мерцающими письменами на языке, на котором столетиями никто не говорил. Озаренная голубым светом алхимических свечей, не погасших ни разу за шесть лет, эта комната была одновременно мастерской, оружейным складом и – в перспективе – взрывной воронкой.

Не заметить стоящую посреди всего этого девушку – легче легкого. Твою ж мать, да я сама ее не замечала.

По крайней мере, пока мне в лицо не ткнулась ручница.

Я перевела взгляд с коротконосого дула на сжимающие рукоять бледные пальцы. Из-за прицела и огромных очков на меня настороженно взирали широко распахнутые темно-карие глаза. Пряди черных волос, выбившись из растрепанного пучка, из которого торчали писчие перья, обрамляли прелестное личико с поджатыми губами. При виде меня оно исказилось, следом дрогнули руки, и она направила оружие мне в сердце.

В ожидании повода.

Я взглянула в эти большие глаза – не мигая, не заговаривая, – и шагнула вперед. Ощутила сквозь рубаху металл, упершийся мне в грудь.

Я подняла руку, медленно накрыла ладонью ее пальцы, теплые и дрожащие. Передвинула один с крючка, направила вдоль дула.

– Вот так, – произнесла я. – Двумя пальцами курок не спускают.

Она моргнула, на лице отразилось искреннее замешательство, которое лишь усилилось, когда я выпрямила ей руки.

– Руки прямо. И упрись ногами в пол. – Я скользнула ладонями на ее талию и надавила. – На ширине плеч. Для стрельбы нужна опора. – Цокнув языком, я слегка подтолкнула ее бедра. – Да твою ж налево, прогнись в пояснице. Выпяти задницу немного.

Замешательство сменилось обидой; она открыла рот, собираясь возмутиться. Я, однако, продолжала говорить.

– И самое главное – не направляй оружие на то, во что не собираешься стрелять. И не стреляй в то, что не собираешься убить. – Я снова поймала ее взгляд. – Собираешься стрелять?

А она поймала мой. Ее глаза вновь распахнулись шире, я видела, как презрение в них борется с сомнениями, а за кулисами ждет гнев, готовый сразиться с победителем. Мгновение затянулось, мне даже стало действительно интересно, вдруг все-таки выстрелит.

Я бы не обиделась.

Но она опустила ручницу. Съежилась, и без того хрупкая, до совсем крошечных размеров, положила оружие на стол. И хмуро глянула на меня через плечо.

– Ты просто устроишь полный бардак, – отозвалась она колкой трелью. – Как всегда.

Наверное, ты сочтешь странным, что мою жизнь спасло лишь обещание уборки. Но, с другой стороны, вряд ли ты знаешь много Вольнотворцов.

– Хочешь метко стрелять – работай над стойкой, – отметила я, наблюдая, как она возвращается к верстаку. – Тысячу раз говорила, отклячь задницу.

– А я тысячу раз предельно ясно давала понять, что мой тыл в данный момент тебя никак не касается. – Она села на стул и, выдернув из волос перо, продолжила наносить на короткий кинжал те же письмена, что покрывали все вокруг. – И поскольку твой тыл сейчас находится в моей мастерской, должна потребовать, чтобы ты его отсюда убрала, причем наискорейшим образом. Иначе мне придется просить тебя подождать, пока я переобуюсь в ботинки, с которыми его познакомлю.

Тебе, наверное, стало бы интересно, почему в ответ на это заявление я усмехнулась. Если, конечно, знала бы ее так, как я.

Ну, то есть просто знать – другое дело. Так-то ты ее точно знаешь.

Тебе наверняка доводилось слышать о том, как двери Величественно Неприступных Катакомб Уэйлесса расплавили ядреной кислотой. Ее рук дело. Или о том, как фригольд Дикоречье отразил атаку имперской эскадрильи стрелами, которые взрывались с мощью пушек. Тоже ее труды. А вот про фригольд Неумолчный – вряд ли, потому что одним прекрасным весенним утром он расщепился в ничто всего за полчаса, – но и это ее работа.