.

Лицо Евы пылало. Он пытался купить эмблему? Он знает мой сайт?

– Еще один вопрос, и мы отпустим мистера Холла, – сказала Сиси, разбивая заклинание тишины изящным покашливанием.

Ей пришлось произнести эти слова, потому что Халил так обиделся на забывшую о нем аудиторию, что у него чуть ли пар не шел из ушей.

Встал рыжеволосый парень лет двадцати с небольшим. Он был похож на принца Гарри, если бы принц Гарри жил в Ред-Хуке.

– Привет, я Рич из Слейта. Бренда, Халил и Шейн, ваши работы очень мощные. Ева, я не был знаком с вами до этого вечера, но Шейн прекрасно о вас сказал.

Ева слабо улыбнулась, как женщина на смертном одре, пытающаяся быть храброй ради близких.

– Не могли бы вы рассказать о проявлениях явного расизма, с которыми вы сталкиваетесь как чернокожие авторы? Шейн?

– Я? Э-э… Нет.

– Нет?

Шейн повторил:

– Нет.

– Разве не для этого мы здесь? – спросил Халил.

– Вы здесь для этого, – сказал Шейн.

«Хорошо, но почему ТЫ здесь?» – мысленно закричала Ева. В висках запульсировало, и она бессознательно щелкнула надежной резинкой на правом запястье.

Словно услышав ее мысли, Шейн бросил на Еву быстрый взгляд. Когда он увидел резинку, по его лицу скользнула тень беспокойства. Он замолчал, словно забыв, что хотел сказать дальше. Этот взгляд она помнила отчетливо. Ева опустила руку.

– Хочешь услышать правду, Рич? – спросил Шейн.

– Да, пожалуйста. – Его глаза загорелись так, как загораются у многих белых либералов после выборов. Как будто они жаждут, чтобы им сказали, как все плохо, как они плохи, и чувство вины превратило их в мазохистов. Большой палец Рича навис над приложением диктофона в его телефоне. – В этой обстановке важно делиться свидетельствами. Давайте привлечем Америку к ответственности. Давайте отнесемся к ее преступлениям серьезно.

Шейн задумчиво выпятил нижнюю губу.

– Я не воспринимаю Америку всерьез, – сказал он с легкостью человека, которому никогда не нужно было заботиться о политической корректности. Или о корректности вообще. (Отдел рекламы «Рэндом Хаус» подготовит пресс-релиз с извинениями к 8:00 утра следующего дня.)

На первый взгляд он выглядел непринужденно. Никто, кроме Евы, не заметил, что с их бурного обмена репликами рука Шейна так крепко сжимала микрофон, что кончики пальцев побелели. Только это его и выдавало.

Это – и дрожащий микрофон.

– Слушай, хочешь поговорить о так называемом социально-политическом климате? Я давно в нем живу. Я противостоял Трампам, Пенсам[54] и Грэмам[55] с незапамятных времен. Первым из этой когорты был охранник, с которым я остался один на один в тюремной камере. Мне было восемь лет. Никаких законов, никаких видеокамер, никакой пощады. То, что произошло за тот час, навсегда убедило меня в том, что я не обязан обсуждать расизм с белыми. – Он пожал плечами. – Не я должен объяснять это, Рич. Это бремя лежит на вас – вы должны все исправить. Удачи.

Шейн говорил с таким безразличием, что было непонятно, волнует ли его это в высшей степени или не волнует вовсе. Как бы то ни было, он произнес чертовски интересную речь. Отказавшись пролить свет на «Борьбу», он сделал именно это, и одна короткая история из жизни вызвала больший резонанс, чем целый час разглагольствований Халила.

– Понятно, – ответил Рич.

Слегка прищурившись, Шейн посмотрел на бейджик с именем на рубашке Рича. На его лице появилось лукавое выражение, и он плавно сменил тему:

– Однако мне вдруг захотелось обсудить морковные тальятелле.

Рич охнул.

– Вы… вы читали мои…

– Ты Рич Морган, верно? Иногда пишешь о еде в Slate? Та статья стала для меня откровением. Я и не знал, что из овощей можно приготовить лапшу.