– Люди – бульон для Бога?

– Бог и есть бульон, энергетический, люди же – его состав, их действия приводят к кипению.

– И гибели, – всхлипывает «новорожденный».

Колыбель медленно переворачивается и опрокидывает свое содержимое в воду. Глаза не видят дна, только сгущающуюся внизу темноту.

– Лопнувший пузырь теряет форму, но не суть, – звучит под водой успокаивающий голос матери.

Знавал я одного юнгу, знаете, из тех, кого больше прельщает сияние звезд на небе, нежели блеск золота в карманах, и не потому, что первого в избытке, когда солнце передает свою вахту луне, а второго не водится ни днем, ни ночью. Привычные резоны молодых людей понятны их старшим товарищам без объяснений – карьера, науки, женщины вкупе с безудержными увеселениями и пагубными пристрастиями к табаку и горячительным составам. Но наклонности нашего героя отличались от общепринятых в той среде, где угораздило очутиться ему вместе со своими фантазиями, явно неуместными на борту военного фрегата.

Сказать, что он выделялся из трех десятков молодых бедолаг, которых или сдали на службу обессилевшие от вечных проказ родители за пригоршню монет, или невменяемых прихватили хитрые рекрутеры за кабацким столом, заказав по пинте эля перед подписью на контракте капера, – значит соврать. Он не просто выделялся, он сиял тем светом, что притягивает и пугает одновременно, он был другой, чужой, не мы.

Боцман определил его в канонирскую прислугу, грохнув свою огромную пятерню на худое плечо юнги:

– Блаженному только ядра подкатывать, на большее не сгодится.

Старый канонир, в пару к которому определили юношу, рассказывал, как тот бормотал по ночам во сне сам с собой, выясняя у невидимого собеседника, что ему следовало бы сделать. Слово «выбор» звучало чаще остальных и возбуждало юнгу на раскачивание гамака. Крепкая затрещина успокаивала парня, мешающего своей болтанкой остальным, он засыпал, но несколько раз моряк видел собственными глазами, как его гамак замирал в неестественном с точки зрения физических законов положении.

Подобные заявления вызывали гомерический хохот у матросов, дружно советующих канониру не злоупотреблять ромом на ночь. Пушкарь клялся морским чертом и Девой Марией, чем усугублял свое положение – смех становился громче, а шутки в его адрес язвительнее.

Тремя неделями позже фрегат достиг экватора. Новичкам спустили парус в море и дружескими пинками скинули их в океан. Каждому впервые пересекшему эту воображаемую, но такую важную для моряков линию капитан предлагал пинту рома или иное желание, на выбор. Большинство соглашалось на выпивку, кто-то просил табаку, кто-то отменял ближайшую вахту, самый молодой пересеченец посягнул на святая святых: дунуть в боцманскую дудку. Наш герой, ей-Богу чокнутый, пожелал сойти на ближайший берег, что встретится по курсу, без разницы, будет он заселен кровожадными туземцами или необитаем вовсе.

Капитан сперва обомлел от такой просьбы, но, посмотрев в глаза юнцу, справедливо рассудил, что будет лучше избавиться от такого балласта, тем более по его же просьбе, но для порядка, недовольно сплюнув, проворчал:

– Как угодно, юнга, препятствовать безумию не стану. До земли пять дней ходу, это архипелаг из нескольких небольших островов, губернатором одного из них вы назначите себя сами.

После сказанного он выпустил в сторону юнги столь восхитительное табачное облако, что юноша громко чихнул, ударившись лбом о грот. Взрыв хохота команда сотворила такой, что могла поспорить с канонадой при известном сражении сэра Моргана, уже на службе Ее Величества с тремя испанскими галеонами, когда флагман палил с такой скоростью, что орудийная прислуга плескала воду на раскаленный чугун пушек, не боясь залить запальные отверстия, ибо те высыхали мгновенно, и можно было возобновлять стрельбу сразу же.