Я не преступник. Я ничего не крал. Не желал жены ближнего. Не создавал золотых тельцов. Я лишь исполнял волю Господа, пока не понял, что я и есть Господь.

1983 год. Я родился! Какое же все было интересное! Помню себя с первого дня жизни. Помню запах мамы, колючее одеяло, в которое меня заворачивали и клали рядом с батареей зимой, чтобы я не мерз. Помню даже рисунок на нем – бледно-зеленого цвета клетки и полоски, колючий ворс советского пледа, разрезанного на несколько квадратов, чтобы из одного сделать аж четыре одеяла для меня, маленького.

Родители меня любили, хоть и странной своей любовью. Отец работал на заводе и выпивал довольно крепко. Когда я подрос, он иногда мог меня «поучить» оплеухой или даже ремнем, но всегда за дело – я рос непоседой и много хулиганил. Помню, один раз с мальчишками мы учились метать ножи, чтобы быть как герои фильма «Пираты двадцатого века». Проблема заключалась в том, что мы учились метанию ножей на деревянной калитке соседа, что ему не сильно понравилось. Доски были покрыты ровным слоем треугольных дырочек от втыкавшегося кухонного ножа и округлых вмятин от ударов рукоятью, когда бросок не удавался. До сих пор помню эту серую старую древесину, разогретую на летнем солнце, и как мы убегали под крик:

– Сукины дети, я с вас шкуру спущу, ну какого ж хрена-то?!

Сейчас смешно вспоминать, что я боялся тогда соседа-старика, ветерана войны. Да и как я вообще мог бояться смертных… Впрочем, тогда я еще не знал, кто я есть, мне было-то лет восемь.

Годы шли, я рос. Отец умер рано – мне было 11 лет, его вдруг начало тошнить, потом рвало кровью посреди комнаты, рвота все не прекращалась и не прекращалась… Я и не думал, что в человеке так много всего может поместиться. А потом он потерял сознание. Запах этой крови, смешанной с непереваренным бутербродом и водкой, я тоже помню до сих пор. Странный такой запах, кисло-металлический с привкусом даром растраченной жизни. Врач скорой, который приехал на вызов, первым делом спросил:

– Выпивает батя?

– Выпивает, чего уж… – сказала мама. – Последние полгода и не просыхал почти, чертей гонял неделю назад.

– Слизистая пищевода у него порвалась, вот что. Допился…

Помню, что потом, уже в хирургическом отделении, врачи говорили какие-то непонятные слова, блестели стеклами очков и сочувственно покачивали головами, глядя на нас с мамой.

Он умер на следующий день в больнице, но на меня этот факт, если честно, не произвел большого впечатления. Я не слишком понимал, почему отец – это важно. Для меня он был просто мужиком, который иногда приходил домой и смотрел телевизор, а иногда приползал и орал дурным голосом, что не для того он в Афгане по горам бегал. Правда, для чего он там бегал – так и не рассказал. Не успел, видимо. Наверное, его любовь ко мне была уж слишком «его», слишком суровой и потаенной – и я к нему не привязался.

А вот маму я очень любил. Она работала в магазине кладовщицей. Когда в девяностые в стране не было ничего, иногда давала мне и моему другу Сережке по шоколадной конфете, а изредка – по куску копченой колбасы. Мы жевали ее часами, как жвачку, потому что знали – следующий раз будет не скоро, если вообще будет, а этот восхитительный копченый вкус и склизкие комочки белого жира на языке были для нас так дороги, что мы не хотели с ними расставаться. Даже иногда не чистили зубы, чтобы этот вкус подольше был во рту. Мама меня часто гладила по голове и приговаривала: