Да и вообще…

«Уже подумала»…

Она ведь старше, постарше.

Причём тут это!..

– Ты не наворачивай!

…Я был с нею – впрочем – как никогда самозабвенен.

Поехал опять.

В надлежащий день, пропади он пропадом…

К тем к судебным приставам.

Там – в коридоре стоял: долго, долго, долго…

Наконец – в кабинете сижу.

Перед дамой.

То есть – перед полной.

Я – заранее всё продумав – представился.

И сходу – дарю книгу, мой роман.

То есть – ей так уж ей, толстой… так уж пришлось, пусть…

Та удивилась… и стала, глядя в монитор… часто моргать…

Не понимая, то есть, как ей реагировать.

Ясно. Книг и в руки не берёт.

Но… не забирать же роман со стола, то есть – в сумку…

Та: у вас несколько счетов.

Я: ну так что?

Та: почему?

Я: были, например, сберкнижки…

Та: тогда всё.

Я: что всё?

Та: в бухгалтерии ошиблись.

Я: в какой?

Она: в нашей.

Я: как ошиблись?..

Та: а из-за этих нескольких счетов.

Я: а-а… деньги?..

Та: придут через дня два-три.

…Вышел.

Какая простота…

Как же так?!

«Ошиблись»…

«То есть»…

Трудно разве нажать – то есть! – на какую следует клавишу?!

Что ещё за «то есть» это пошлое ко мне – тьфу! – привязалось!..

…Вечером мне эсэмэска: арест снят.

Я заметил, что глажу себя по щеке…

Боже мой, ел ли я хоть что-то сегодня?

…Она – по-обычному бодрая.

И кажется мне – теперь – словно бы… смотрит на меня как-то серьёзнее.

– Ты ведь, кажется, историк?

– Историк.

– По диплому-то.

– И влип в историю.

– Ну-ка! Признавайся! Какую историю ты имеешь в виду?..

– Всемирную.

– Зачем она тебе?

– Все. Вокруг. Всемирные.

…И опять – мы с нею – даже и не опять, а будто бы в первый раз!

Прошла неделя.

Я был, наверно, как обычно.

Дежурил. В свои смены. Со своей, на плече, сумкой. В которой, в пакете, рукопись.

Я ведь в охране, чтобы – писать, писать, писать…

И, конечно, ещё – для одиночества.

…Неделя целая уже прошла.

Совал карту куда надо каждый день…

А денег нет!

Поехал – в урочный в тот день.

«Как бы»…

Туда же.

«Как бы»…

С каким же глазами?!

В смысле – я.

Буду смотреть… там… если придётся… в глаза…

Там, у приставов, я достался уже другому кабинету и уже другой, худенькой, даме.

Я ей – претензии, что ли…

Та – сразу намекнула, что знает о моём, в соседнем кабинете, подарке.

И надолго ушла. – Наверно, в тот, в соседний кабинет.

Вернулась решительная.

Деньги мне придут через три дня.

Я – решительно встал.

Захотелось радостно выругаться.

Что и сделал на улице.

…Вечером она:

– Ты впечатлительный!

Я:

– По наваждению.

Она:

– И по характеру.

Я:

– По писательскому.

Она:

– Это хорошо!

– По наваждению.

– Это мило!

…Боже мой! Как хорошо полноценно жить!

…В эти минуты.

В движениях её всей – в шевелениях малейших её всей: её желаний и её тела – в них есть что-то как бы властное…

Но не навязчиво властное.

Вернее сказать: в движениях ей всей – есть что-то как бы должное, как бы правильное…

Но – не навязчиво должное и правильное.

Я ощущаю, что во всей в ней – в эти самые минуты – есть что-то… верно так, материнское.

И я ощущаю – что и она чувствует, что я ощущаю в ней, в эти минуты, это самое материнское.

Я ещё ощущаю…

Что это чувство ей – ко мне материнское – ей самой особенно приятно, попросту ценно.

Я воспринимаю её это – правильное-материнское – как даже награду за мою ей податливость.

И я отдаюсь ей – с восторгом наивного дарителя.

Когда я ночью, по моей привычке, просыпаюсь – с нею рядом – рано и открытыми бодрыми глазами куда-то, судя по щекочущим ресницам, смотрю, то у меня такое настроение… будто я в эти мои бодрствующие минуты её предаю… её предаю…

Она – доверительно спит, а я, тайно от неё, – бодрствую.

И хочется её разбудить и… попросить прощения…

Перед зеркалом – там, в прихожей – она держится теперь заметно раскованно: разводит, размахивает руками, поправляет волосы…