Люди испуганно переглядывались, а кликуша никак не утихала.

Темный глад, темный мрак, и блуд, и бесовские клятвы, и басни всякие, и леность для всех, и безчинныя браки! – все проклинала, выводя на свет Божий, неистовая кликуша. Никого не жалела. Каждодневно удручала себя подвигами. Но спросишь: боишься ль сама, тетя Нютя? – она тут же менялась в лице и еще сильней начинала вскрикивать. Боюсь, боюсь! – вскрикивала. Ой, боюсь мук вечных, геенны огненной, скрежета зубовного, червя не усыпаемого! Оказывается, многого боялась. А боясь, вскрикивая, так себя разжигала, что остановить ее не могли даже солдаты, если вдруг появлялись. Ну, конечно, волокли тетю Нютю в участок, там били.

Что толку?

Все от бесов.

Все от бесов, тоскливо повторил про себя Крестинин.

Увидишь или услышишь что-то такое, от чего сердце смутится – это от бесов. И захочешь узнать что-то такое, до чего тебе, в общем, дела нет, это тоже от бесов – пленение тебя ими.

Как всегда по утрам после ужасного ночного загула странное что-то и тяжелое томило душу Ивана. Будто злодеяние какое совершил… А может, и совершил… Свят, свят, свят! – даже думать о таком не хотелось… Держась двумя руками за гудящую голову, Иван не без труда перевел неправильную мысль на более привычное, подумал с некоторой робостью: а может, сегодня…

Не стал думать о плохом. Запретил себе думать о плохом.

А может, сегодня? Каждый день в течение многих лет засыпал Иван в постели с такой необычной мыслью: вот прошел еще один день, не принес ему никакого счастья, даже унес частичку здоровья, но завтра-то, завтра! Ну никак ведь не может быть такого, чтобы завтра не случилось бы в жизни чего-то особенного!

Честно говоря, он давно уже не знал, чего ему ждать от жизни.

Ну, может, царствующая особа действительно обратит на тебя внимание? А зачем? Ну, может, дикующая появится в Санкт-Петербурхе, привезут ее в кунсткамеру? Ну и что? Не знал, как ответить. Попытался только с усилием вспомнить, как добрался вчера до домика соломенной вдовы, как попал на свою пуховую перину, и этого не смог. Попытался вспомнить, где провел вчерашний вечер и не совершил ли правда чего ужасного, и этого не смог: память зияла черными провалами. Последние остатки памяти затмевал, разносил по ветру волчий взвыв тети Нюти.

Все же встал. Откашлявшись, отфыркавшись, глотнув холодной брусничной воды, прочистив горло и нос, сунув на минуту лохматую голову в таз с холодной водой, наконец оделся и несильно толкнул рукой забухшую раму окна.

Легче не стало, только заныл на левой руке отрубленный палец.

А заныл палец – сразу вспомнился парнишка в урасе. Там, под Якутском. И как злобно мальчишка тот кидался на него, на Ивана. Понятно, убить хотел, стоял за своего отца, кровь к крови. Ну что же это такое? Почему так плохо на сердце? Может, сам вчера кидался на кого с ножом?

Свят, свят, свят!

Иван испуганно коснулся потемневшего серебряного крестика на груди.

Указанный крестик он отнял в сендухе у того дикого парнишки в драке, силой сорвал крестик. Тот, значит, отрубил ему палец, а он сорвал с парнишки серебряный крестик.

Дохнуло от воспоминаний пугающим, леденящим.

Плоская темная сендуха, одинокая якутская ураса, крытая коричневыми ровдужными шкурами, легкий, разносящийся по сендухе запах дыма, низкое северное небо, меканье глупых олешков, ничего не понимающих в человеческой жизни, наконец, кровь на руке…

Вот, вот, кровь на руке!

При одном воспоминании о крови нехорошо сжалось сердце. Вот почему это он, Иван, секретный дьяк, ничего не помнит про вчерашнее? Про всякое старое далекое помнит, а про вчерашнее близкое забыл. Уже столько лет прошло со времени той драки в сендухе, а помнит. А вчерашнее – хоть убей.