– Видения? – еще строже свел темные брови дьяк. – У меня, матушка, тоже некоторые видения. Как веки сомкну, так качается перед глазами любезный князь Гагарин Матвей Петрович. Небось, проезжала, матушка, мимо Юстиц-коллегии, видела большой столб, видела, как истлелое тело обкручено цепями, чтобы раньше времени не развалиться? А ведь Матвей Петрович, матушка, так тебе скажу, был нам не чета. – Этим ужасным нам Кузьма Петрович незаметно, но все-таки подчеркнул свое доброе расположение к сестре и к племяннику. – Князь, губернатор сибирский, его сам государь любил, вот кем был Матвей Петрович Гагарин! А теперь мертв и числится вором. А ты, матушка? Коль уж сказано громко: не воруй! – держись правил. А то начнут все своевольничать. Сама подумай! Случись что, никто тебе не поможет. И отсутствующий маиор не поможет. Пройдется жгучий кнут по мяхкому телу – за непослушание, за то, что, нарушая государев указ, привечаешь кликуш. Что, ободранная, скажешь возвратившемуся маиору?

– Ой, страшное говоришь!

– А ты бойся, бойся, матушка. Помни и бойся. И чаще ходи к молитве. Во время молитвы возжигай больше лампадок перед иконами. Они озарят иконы и как бы восполнят недостаток внутреннего рвения. – Думный дьяк покачал головой. – Тебя, матушка, конечно, не повесят на столбе перед Юстиц-коллегией, но нежную спину тебе пожгут, ох, пожгут веничком подпаленным. – И быстро повторил вопрос: – Что потом возвратившемуся маиору скажешь?

Вдова так и замерла. Представила, наверное, неукротимого маиора Саплина, вдруг вернувшегося домой, и спину свою, круто исполосованную кнутами. А думный дьяк между тем, не глядя на сестру, налил анисовки. Выпятил толстые губы: ишь, рюмки серебряные, черненные – сами просятся к губам. Хмыкнул, неодобрительно покосился на Ивана, тоже неловко наполнившего рюмку, и сразу выпил. Зажмурившись, аккуратно подцепил из глиняной чашки скользкий гриб. Все делал как бы еще с некоторым укором, как бы упрекая за некоторые нарушения, но уже отходя сердцем.

И сам перевел разговор, поглядывая теперь на Ивана:

– Ты тоже будь готов. Блюди себя. Скоро много будет работы.

И объяснил хмуро отведя сумеречный взгляд к невысоким окнам:

– Государь сейчас особенно смотрит на Восток. Войну со шведом, слава Богу, славно закончил, только дел у него меньше не стало. Часто говорит государь о Востоке и думает о нем. Думаю, что скоро понадобятся новые ландкарты и новые чертежи и маппы. Не подведи меня, Иван, держи под рукой инструмент, в любой момент может понадобиться. И главное, блюди себя. Не дай тебе Бог, Иван, забыть про мои слова.

Иван согласно кивнул. Горячее живительное тепло, будто прижался животом к изразцам жарко протопленной печи, враз охватило изнутри. Он даже перестал слышать думного дьяка. Дожил, дожил! – счастливо стучало в сердце. Дал господь, дожил! А завтра… Ну что ж, завтра… Завтра опять что-то случится…

И вдруг вспомнил: мешок!

Но сейчас это воспоминание испугало его меньше.

Подумаешь, мешок! Вот тоже мне, велика пропажа! Казачий десятник сам виноват в своем проступке. Зачем отмахнул ножом ухо ярыге? Зачем схватился махать портретом Усатого?

Подумал тепло: наверное, еще одну рюмку выпью.

И подумал с некоторым одобрением даже: ведь не с кем-то он сейчас сидит, и не в кабаке; и выпьет рюмку сейчас не с кем-то, не с ярыгами подозрительными, а с самим Кузьмой Петровичем, с думным дьяком, с дядей родным. Кузьма Петрович плохому не научит. Да и остановиться ему, Ивану, в питии отнюдь не великий труд. Ему, Ивану, все по плечу. Он только одну еще поднимет и остановится.