Пётр сидел на бревне рядом с Асей, обнимая её за плечи, слушал песню и ощущал какое-то непонятное смутное беспокойство, которое возникло как-то внезапно на фоне полного благополучия и умиротворения, и с каждой секундой всё усиливалось. Он видел сквозь пелену дрожащего горячего воздуха лицо Лин, раскрасневшееся то ли от жаркого пламени костра, то ли оттого, что Никита не сводил с неё глаз и пел, вкладывая в песню собственные чувства, и не понимал, что такое с ним творится. Что-то в его душе назойливо ныло, саднило, что-то в ней выворачивалось наизнанку и становилось с ног на голову. Губы Лин тронула улыбка, и у него в груди будто струна лопнула со стоном, хлестнув острыми обрывками по болевым точкам. Больно. Как-то слишком больно. Лучше бы он никогда в жизни не прикасался к этим губам…

А песня всё звучала, и каждое слово, каждый аккорд продолжали отзываться в сердце щемящей болью:

Пётр был абсолютно уверен до этого момента, что давно справился, что всё уже отболело, отсохло, затянулось, забылось… Что же это такое? Неужели эта боль так и будет жить в нём до скончания века? Боль и… любовь, которая не ржавеет…?

Ася поёрзала на бревне и доверчиво прижалась к нему плотнее, устраиваясь у него под боком, как птенчик под крылышком. У него вдруг перехватило дыхание. Колючий холодок пробежал по спине. Сердце на миг как будто совсем остановилось. Внезапно возникло леденящее кровь ощущение, что он из-за собственной глупости может потерять её, свою Асю, и этот страх оказался сильнее всех остальных чувств, сразу расставив всё по своим местам. Вот оно, настоящее, реальное счастье – его Аська, его кроха, близкий, родной человечек. Она одна ему нужна. Он за неё в огонь и в воду. Никогда он её не обидит, не предаст, не причинит ей боль. Никогда. А всё остальное не имеет значения. Всё остальное – минутная слабость, блажь, глюки, заморочки.

Он обнял Асю обеими руками и зарылся носом в её волосы. Вероятно, в душевном порыве слишком сильно стиснул её в объятьях, потому что она сдавленно пискнула и попыталась высвободиться из его рук.

– Ай, Петь, ты чего? Ты же меня задушишь, – тихонько хохотнула она и сделала попытку заглянуть ему в лицо.

– Прости, – пробормотал он, снова осторожно прижимая её к себе. – Не холодно тебе?

– У-у.

Он чмокнул её в макушку и шепнул на ухо:

– Аська, я люблю тебя.

Она ответила ему красноречивым вздохом и прижалась к нему плотнее.

Вот так. Теперь всё правильно, теперь всё хорошо.

Между тем, общее настроение в компании успело поменяться. Гитара перекочевала к Дэну, и все уже покатывались со смеху, слушая его частушки-нескладушки. Долго ещё заседали, пока совсем не выдохлись, потом потушили костёр и стали расползаться по палаткам.

Никита проснулся посреди ночи весь в холодном поту, испытывая острое чувство тревоги, вызванное беспокойным сном. В этом сне он долго и отчаянно карабкался по отвесному склону высоченной горы, судорожно цепляясь за ненадёжные сыпучие каменистые выступы, рискуя сорваться в тёмную пропасть, в которой что-то угрожающе рокотало и трещало. Сон прервался, но жуткая какофония почему-то продолжалась, раздражая слух, испытывая нервы на прочность и вызывая ощущение реальности ночного кошмара. Никите понадобилось какое-то время, чтоб прийти в себя и понять, наконец, что устрашающие звуки – это всего лишь раскатистый храп безмятежно дрыхнущего Дэна, ночующего с ним в одной палатке, перекликающийся со стрекочущими трелями цикад, доносящимися снаружи. У Никиты появилось страстное желание хорошенько ткнуть храпуна локтем под рёбра в отместку за пережитый ужас. Не без труда сдержав свой порыв, он сердито тряхнул Дэна за плечо. Тот, ещё раз оглушительно всхрапнув, перевалился на бок, почмокал губами и затих. Никита в свою очередь раздражённо повернулся к Дэну тылом, мысленно изливая в крепких выражениях своё негодование по поводу не слишком удачного соседства и рассчитывая залезть под бочок к Лин, чтоб получить компенсацию за моральный ущерб, но её спальное место пустовало. Унявшаяся было тревога поднялась в его душе с новой силой.