– Позвоните через несколько дней. Приедет моя начальница. Она сейчас на Багамах. Сам я ничего решить не могу, – сказал чиновник.

– Так и решать ничего не надо. Подскажите просто, где нужны подсобные рабочие или грузчики.

Он пожал плечами.

– Без ее согласия не имею права. Я тоже держусь за свою работу.

Через пару дней, улучшив момент, когда в забегаловке не было клиентов и душевно, (чтоб, сука, ты до копчика понял, что такое свобода и сколько стоят три доллара в час), протерев снежные подтеки за очередным посетителем, я получил разрешение хозяйки позвонить по телефону.

– Можете не приходить – сказала сразу невидимая начальница из «Наяны» – Вас уже направили в Филадельфию, значит, вы и должны жить в Филадельфии. И мы ничем помочь не можем. Вот если бы вы сразу приехали в Нью – Йорк, тогда другое дело.

– Так я ведь ничего и не прошу. Только направление на любую работу. Я просто действительно не знаю где и как ее, эту работу, искать.

– Возвращайтесь в Филадельфию, – сказала моя еврейская, но сытая, сестра.

– Да мне некуда и не к кому возвращаться. Ни там, ни здесь – никого, вы что, не понимаете? Я месяц – как из Советского Союза. Легализовался со статусом беженца, социальный номер свой получил, третий день в Нью-Йорке. И не прошу у вас ничего. Только направление. Я не привык и не хочу спать на улице или под мостом.

И вот тут меня в одночасье сделали по – настоящему свободным.

– Встречаться лично нам нечего – сказала «Наяна». Не хотите возвращаться в Филадельфию, ваше дело. А, если не нравится, то забирайте свои вещи – и убирайтесь обратно в Россию.

– Ты уже десять минут на телефоне, – засвербила откуда-то сбоку хозяйка – Еще немного и я вычту разговор из зарплаты.

Но это уже было где-то не ко мне. На автопилоте, взяв расчет, не глядя и не оглядываясь, я уже хлебал открытыми ртами своих хваленых чешских туфель стреловидную мостовую Манхеттена – прямо и прямо. Я шел и шел, потому что останавливаться было нельзя. Останавливаться – значит «в никуда». Весь этот огромный мир, говорящий на ста языках, с магазинами, зазывалами, спешащими клерками, «торчками» у перекрестков и бомжами на вентиляционных теплых решетках подземки был не передо мной, как казалось чуть раньше, а, словно навалился сверху. Прямо на голову.

По промерзшим улицам Нью-Йорка уже сквозило мое первое настоящее Рождество и ряженные, в красном, Санта Клаусы кивали из витрин, как на киношном карнавале какого-то отстраненно – потустороннего мира. Но это и была реальность.

Говорят, что люди, пережившие клиническую смерть, видят себя как бы со стороны. Странно, но я физически ощущал почти то же самое. Словно все это происходило не со мной. И я видел себя, идущего, то сбоку – рядом, то сверху – издалека.

– Ну ладно, – вдруг вырвалось вслух через час, или два, или три у бесконечных ангаров полутемной улочки почти на берегу Гудзона – Ну ладно… Значит, так и будет. Но, если какая-нибудь б… еще раз скажет мне про еврейское братство, я размажу ее антисемитскую морду в крошку.

И стало легко.

И смертельно захотелось жить.

Для начала я нашел комнату на Брайтоне. Денег как раз хватило заплатить за первый месяц авансом, вместо положенных двух. Хозяева и не настаивали. Пластиковая баночка из-под йогурта стала на первые недели – чашкой для чая. Кипятильник, друг командировочного, чайником. Несложный подсчет – жесткой нормой. Два доллара на метро. Два доллара – сигареты и газеты. И еще полтора, на слайс пиццы и стакан кофе в обед. Итого, 6—8 долларов в день. Уже не так голодно. Обращаться за велфером, социальным пособием, мне даже и в голову не пришло. Нужно было срочно заработать на хлеб и угол, а не тратить время на прошения и ожидания подачек.