И опять я какой-то неправильной получаюсь. Модель, а ем жаренные в масле креветки с макаронами под каким-то соусом.

– Не боишься здесь есть? – спрашиваю, разглядывая, с каким аппетитом Алекс накинулся на свои овощи.

– Не-а. У меня крепкий организм. И это хорошее место. Ну так что, когда были твои первые отношения?

Впивается взглядом. В них до сих пор голод и некая смешинка. Его все это забавляет.

– Я могу не отвечать? Сомневаюсь, что журналисты будут этим интересоваться, – ухожу от ответа.

Алекс облизывает губы. Мне кажется, они соленые и чуть было не спросила, так ли это.

Марта, соберись!

– Журналисты они такие.

Прет напролом.

Выдыхаю, выражая протест против такого уж очень личного вопроса, и поднимаю глаза. Смотрю с тем же упорством, что и сам Алекс.

– Ясно, – делает вывод. Уверена, неправильный. – Он был старше. Несчастная любовь и куча страданий, которые подтолкнули тебя к тому, что ты обязательно добьешься в этой жизни успеха и докажешь этому старому козлу, что тот потерял.

Алекс перекидывает ногу на ногу и продолжает пялиться с таким видом, будто прочитал меня, мои мысли и всю мою жизнь, как открыл три жареные фисташки – легко.

– Хорошо, – прищуриваюсь.

В груди горит чувство, похожее на желание бунтовать.

– Твои последние отношения? – задаю тот же вопрос.

Эдер отворачивается.

Заглушаю удары сердца и представляю ту, с кем он был когда-то. Девушка точно красивая. В сети нет никакой подтвержденной информации на этот счет.

Шумы вокруг нас возымели свойство приглушаться.

– Ну же, Алекс! Обещаю, никому и ничего не расскажу.

– Ага, именно это ты мне и обещала в ту ночь. А спустя пару месяцев начала шантажировать. Нет тебе пока веры, Марта, – звучит вроде как весело, а у меня кислота от его слов на коже. Щиплет, болью дерет.

Прав же.

Опускаю взгляд на пустой бокс с едой. Желудок не пустой, но дыра там чувствуется отчетливо.

– В восемнадцать лет. Мы встречались два года, потом расстались. Я выбрал гонки, она другого человека, – ответ прозвучал быстро.

– Мне жаль, – стараюсь быть искренней. Снова имя на экране телефона вспоминаю. Засело перед глазами, как бельмо.

– И мне.

– Ты ее любил, да?

Становится опасно. Каждое слово Алекса как удавка на шею, что не убивает, но заставляет страдать. Я въедаюсь глазами в лицо своего парня и жду, что он посмеется, скажет, что никогда не любил.

– Очень.

Его взгляд полон печали и горя. А мне до ломоты в теле хочется найти ту девчонку, прижать к стене и выпытать, почему она выбрала другого? Почему была такой жестокой?

Я бы… Я бы так не поступила.

– А ты? Своего папика любила?

Об острые черты лица парня можно порезаться. Его скулы, линия подбородка, даже сложенные в напряжении губы – японские ножи, которые точили профессионалы на протяжении столетия.

Язвительность сейчас, как щит. Но и он может убить.

– Не было никакого папика, Алекс Эдер, что бы ты там обо мне ни придумал. Был обычный парень, который воспользовался мной. Любила ли я его? Не знаю. Я не верю в любовь, – говорю то, что всегда.

Меня когда-то заставили отказаться от нее. От любви этой.

Целую вечность гонщик молчит. Алекс-то в отличие от меня верит. За дуру теперь считает, когда душа кричит, чтобы убедил меня в обратном.

Прикусываю нижнюю губу, чтобы сдержать слабость. Она прорывается слезами, как тонкая плотина весной.

– Ты правильная фиктивная девушка, – с улыбкой произносит. Вынуждена играть такую же улыбку, – сработаемся.

– Идем?

Мне холодно. От каждого вдоха тысячи острых ледышек ранят внутренности. Хоть не дыши.

Алекс идет следом, слегка отставая.

Я знаю, что он нацепил кепку пониже на глаза и несмотря на отсутствие солнца, надел темные очки. В проведении Гран-при густонаселенный Шанхай становится центром притяжения всего человечества. Люди везде, короче. Даже там, где их быть не должно.