Я, пожалуй, вернусь. Посижу до утра.

Под удивленным взглядом Листопада она смутилась:

– Мало ли что? Хоть будет кому родственникам сообщить.

– А ты что, знаешь его родственников?

– Нет, но…

– Жанка говорила, что мать у него одиночка. Вроде фабричная ткачиха, – с усилием припомнил Иван.

– Тем более дождусь, – отчего-то обрадовалась Лидия. – Да и куда по ночи?

– Тогда давай прощаться. Засветился я в вашем захолустье. Пора когти рвать, пока и впрямь не отловили.

Приветственно махнув лапой, Иван шагнул в темноту, в сторону моста через железную дорогу, за которой собственно и начинался старинный город Тверь, унизительно переименованный в безликий Калинин.

Глубокой ночью на кольце трамвая, откинувшись на витой скамейке, в одиночестве сидел полнотелый молодой мужчина в тянучках и тапочках на босу ногу. Рядом стояла опечатанная бутылка водки.

Усмотревший в этом намек судьбы, Иван подошел. Мужчина приоткрыл глаза, оглядел неизвестного.

– Чего здесь? – строго спросил Иван.

– С женой поругался.

– На хрена?

– «Стенку» румынскую требует. У нас и без того новая. Так ей, видишь ли, непременно импортную подавай.

– Зачем?

– Прорва, – исчерпывающе объяснил сидящий.

– Это бывает. Тогда почему целая? – Иван мотнул подбородком на бутылку.

– Не пьется одному. Привычки нет.

Босоногий вопросительно поглядел на нового знакомца.

– Да уж выручу. Не бросать же в беде, – Иван поднял с земли бутылку, ловко свернул пробку. Повертел головой.

– Стакан не захватил, – мужчина сокрушенно пожал плечами.

– Тогда из горла! – Иван раскрутил бутылку и, к восхищению босоногого, единым махом осушил треть. Протянул:

– Давай. Как говаривал мой кубанский корешок Витька Рахманин, ломани, пока при памяти. Ты сам-то вообще кто?

– Я-то? – босоногий сделал неопределенный жест куда-то вверх, усмехнулся, видимо, сопоставив свое положение с тем видом, в каком находился сейчас, и молча потянулся к бутылке.

Минут через пятнадцать, непривычный к выпивке из горлышка, да еще без закуски, он сильно опьянел. Иван отошел отлить за угол, а когда вышел вновь, то возле скамейки стоял милицейский УАЗик, и двое милиционеров, сопя и матерясь, затискивали внутрь машины отчаянно отбивающегося незнакомца.

– Я ничего не нарушил! – протрезвевшим от страха голосом, кричал тот, упираясь. – Говорю вам, я – из обкома комсомола! Балахнин моя фамилия! Можете позвонить, проверить! Это произвол! Завтра же всех повыгоняют к чертовой матери.

При этой угрозе стоящий поодаль старший наряда – сержант – зловеще ухмыльнулся.

Какой армейский сержант не мечтает стать генералом? Какой милицейский сержант себя генералом не ощущает? А генералы – народ гордый. Если, конечно, не против маршалов.

– Вот чтоб не повыгоняли, мы тебя в вытрезвиловку и доставим, – с усмешкой процедил он.

– Да я ж не пил почти! Ребята! Вот мой дом, – услышав про страшный вытрезвитель, Балахнин с удвоенной силой уперся в проёме. – Ну, поднимитесь, я документы покажу! Жена же волнуется, дети! Что ж вы, как нелюди!

Выкрикнув последнюю фразу, Балахнин извернулся и увидел стоящего на углу собутыльника. Встрепенулся, собираясь, видно, обратить на него внимание. Но тут же, устыдившись, отвел глаза и сам полез в машину.

Колебавшийся дотоле Иван подобрался, – от выпитого в голове у него шумело, – и шагнул к машине, отряхивая на ходу загаженную «тройку»от остатков репейника.

– Развели тут грязюку! Нормальному человеку пройти, не упав, невозможно. Взгреть бы коммунальщиков, – прорычал он и – будто только теперь заметил происходящее.

– Здравствуйте, товарищи! – весомо произнес Иван.

К нему обернулись – недоуменно.