На лестничной площадке он постучал в их дверь. Пожал плечами, вздохнул и пропустил ее в свою квартиру.

Лия вежливо уселась на диван и сложила руки на заледенелых коленях. Леня включил бра и телевизор. Лия подумала, что если бы он включил свет, ей стало бы легче. А почему – не знала…

По телевизору шел ночной повтор футбольного матча.

Леня был неразговорчивым, и вообще Лия почувствовала, что она здесь лишняя, что человек, наверное, хочет спать, есть, а ее, Лии, присутствие только мешает ему заниматься своими обычными делами.

– Согрелась? – спросил Леня и потер ей плечи своими огромными ладонями. – Растереть тебя?

– Спасибо, мне уже совсем не холодно. Спасибо.

Она знала, что если она будет держаться вежливо и по-взрослому, он, может, больше не будет к ней прикасаться.

Леня засопел.

Лия поняла, что если бы она согласилась, чтобы он растер ее, то он не сопел бы так громко и недовольно.

Потом она уже не знала, где лучше сидеть – здесь или в ночном дворе. По крайней мере, во дворе она бы не чувствовала такого неудобства, как здесь, – вдавленная в спинку кровати, в позе, которую боялась изменить даже легким движением, чтобы не привлечь к себе внимания. Там она хотела стать собакой, здесь – тараканом или мышкой, чтобы забиться под кровать.

Леня досмотрел матч.

И пошел на лестничную площадку.

И оттуда – наконец-то! – Лия услышала папин голос.

Правда, сначала забасил Леня, за что-то выговаривая папе, и она зажала уши руками.

Потом Леня вернулся и сказал:

– Иди, он очнулся.

И Лия шмыгнула за дверь.

Папа, опустив глаза, стоял на пороге.

Лия молча завела в квартиру велосипед и, не включая света, направилась в свою комнату.

Как была – в одежде, с нечищеными зубами и грязными коленками, улеглась под одеяло, накрыла голову подушкой и замерла.

Пусть думает, что она спит…

Пусть думает.

Но он так не думал!

Щелкнул выключатель, папины руки начали отрывать от ее лица подушку, и наконец ему это удалось.

– Лапа, – сказал папа, – лапа, прости…

И поцеловал ее мокрую, отнятую от глаз, руку.

Это была худший, самый страшный момент за весь день. Ведь Лия могла выдержать все – гастроном, троллейбус, обратную дорогу с остановками возле деревьев, кровь в сандалиях, сочувственные взгляды соседок, ночное сидение на скамье, холод, голод, жажду, прикосновение потных Лениных ладоней…

Она давно привыкла быть сильной. Но единственное, что могло выбить ее из этого упрямого состояния силы – вот такое «прости», и это нежное – «лапа», и…

И то, что за этими словами ничего, совсем ничего не стояло, ведь точно так же он говорил ей много раз, и в его глазах стояли настоящие-пренастоящие слезы. И тогда Лия – сотый или тысячный раз – чувствовала безумную любовь к папе. Потому что она была старше.

И мудрее.

Чем он.

Чем мама.

И даже – бабушка…

Папа целовал и гладил ее руки, приговаривая: «Мои маленькие замерзшие ручки…»

– Все в порядке, – сказала Лия, отнимая руки, – иди спать. Со мной все в порядке. Нормально…

Елизавета решила умереть.

И в этом не было ничего удивительного. Ведь такое решение рано или поздно приходит ко всем.

Особенно, если ты не можешь пережить страшной и несправедливой обиды.

Особенно, если ее нанесли родные тебе люди…

Итак, рано утром Елизавета пошла к реке, хотя должна была идти совсем в другое место.

Идти было трудно – снега в этом году выпало довольно много. Приходилось поднимать ноги, как цапля, и нащупывать тропинку, чтобы ненароком не нырнуть в сугроб.

Способ умереть она выбрала еще дома. Сначала думала, что хорошо бы выпрыгнуть из окна, чтобы ее сразу увидели.

Но потом подумала, что все должны немного помучиться, разыскивая ее. И нашла верное решение: она замерзнет в снегу!