Джон, приумолкший было, сказал неожиданно:

– Чудно! Ничего не прибавишь. Чайка парит, колокольчик овцы…

– «Чайка парит, колокольчик овцы!» Ты, дорогой мой, поэт.

Джон вздохнул.

– Ох! Трудная это дорожка.

– Пробуй. Я тоже пробовала в твоем возрасте.

– Правда? И мама тоже говорит: «Пробуй»; но я такой никудышный. Почитаешь мне свои стихи?

– Дорогой мой, – мягко сказала Холли, – я девятнадцать лет замужем, а стихи я писала, когда только еще хотела выйти замуж.

Джон опять вздохнул и отвернул лицо: та щека, что была видна Холли, покрылась прелестным румянцем. Неужели Джон «сбился с ноги», как сказал бы Вэл. Уже? Но если так, тем лучше: он не обратит внимания на Флер. Впрочем, с понедельника он приступит к работе на ферме. Холли улыбнулась. Кто это – Бернс, кажется, пахал землю? Или только Петр-Пахарь[27]? В наши дни чуть ли не все молодые люди и очень многие молодые женщины пишут стихи, судя по множеству книг, которые она читала там, в Южной Африке, выписывая их через Хетчеса и Бэмпхарда; и, право, очень неплохие стихи – много лучше тех, которые писала когда-то она сама. Она рано начала – поэзия по-настоящему вошла в обиход несколько позже, вместе с автомобилями. Еще один долгий разговор после обеда в низкой комнате у камина, в котором потрескивали дрова, – и для нее ничего почти не оставалось скрытого в Джоне, кроме разве чего-нибудь подлинно важного. Холли распрощалась с ним у дверей его спальни, дважды проверив сначала, все ли у него в порядке, и вынесла убеждение, что полюбит брата и что Вэлу он понравится. Он был горяч, но не порывист; превосходно умел слушать и мало говорил о себе. Он, по-видимому, любил отца и боготворил свою мать. Играм он предпочитал верховую езду, греблю и фехтование, он спасал бабочек от огня и не терпел пауков, хотя не убивал их, а выбрасывал за дверь в клочке бумаги. Словом, он был мил. Она пошла спать, думая о том, как страшно он будет страдать, если кто-нибудь ранит его. Но кто его ранит?

Джон между тем не спал и сидел у окна с карандашом и листом бумаги. Он писал свое первое «настоящее» стихотворение – при свече, так как лунного света было недостаточно: его хватало только на то, чтобы ночь за окном казалась трепетной и как бы выгравированной на серебре. В такую ночь Флер могла бы идти, оглядываться и вести за собой в горную даль. Роясь в глубине своего изобретательного мозга, Джон заносил слова на бумагу, и вычеркивал их, и снова вписывал, и делал все необходимое, чтобы завершить произведение искусства, и переживал такое чувство, какое должен испытывать весенний ветер, пробуя свои первые песни среди наступающего цветения. Джон принадлежал к числу тех редких мальчиков, которым удалось пронести через школьные годы привитую дома любовь к красоте. Ему, конечно, приходилось таить ее про себя, не выдавая даже учителю рисования; но она жила в нем, целомудренная и взыскательная. Стихотворение показалось ему настолько же хромым и ходульным, насколько ночь казалась крылатой. Но все-таки Джон его сохранил. «Дрянь, – решил он, – но когда нужно выразить невыразимое, все же лучше, чем ничего». И не без огорчения он подумал: «Этого я не смогу показать маме». Спал он удивительно крепко, когда наконец заснул, захлестнутый волной новых впечатлений.

Во избежание неловких расспросов Джону было сказано только:

– Вэл привезет с собой на воскресенье одну знакомую.

По той же причине Флер было сказано только:

– У нас гостит один молодой человек.

Оба стригунка, как мысленно называл их Вэл, встретились, таким образом, совершенно неподготовленными. Холли так представила их друг другу: