будто капала так хрупко
на морозище свеча:
«Я прошу тебя, суседку,
пожалей – ведь я вдова.
Муж пропал, уйдя в разведку,
Но Москва – она жива.
Жизнь была хужей всех адов,
но, дитятей тяжела,
я для ранетых солдатов
нянькой в госпиталь пошла.
А сынок родился мертвый,
видно было по лицу,
но, отцом, как видно, гордый,
отлетел душой к отцу.
Ну а я любила многих,
всех, кто с мужем шел на бой,
и безруких, и безногих
утешала я собой.
Колыбельные им пела,
а не малому дитю.
Все их жалобы терпела.
Мерли —
стряпала кутью.
Я себя не измарала.
Верной им была женой
и ни с кем не изменяла
нашей армии родной».
А у бабки еще злистей
поднялась, трясясь, рука,
где веревочка на кисти
с ключиком от кипятка.
Вновь завелся, как пластинка,
лживой праведницы смех:
«Ты, солдатская подстилка,
здесь в Зиме позоришь всех!»
Но готовы в драку, в рубку,
мы прикрыли не впервой
нашу Любку-красногубку
всей мальчишеской братвой.
И сибирского пацанства
голодухинских тех дней
не сменяли б за полцарства
на позорный смех над ней.
21 января 2012
«Предатель», не предавший никого
Алексею Пивоварову – замечательному кинодокументалисту, с болью рассказавшему в своих фильмах о Великой Отечественной о тех окруженных советских солдатах и офицерах, кого иногда называли «предателями», и когда они были вынуждены отступать без боеприпасов, иногда и без оружия, их беспощадно расстреливали заградотряды.
Предатель, не предавший никого,
он знал – солдатам было каково.
Все было по приказу.
Пуля в лоб,
когда он отступал,
и пал в сугроб,
и сам свои кишки в сугробе сгреб,
и все-таки пошел вперед,
качаясь,
от собственного выхрипа отчаясь:
«Я не преда…»
и с кровью – «я не пре…»
чуть хрупнуло под Ржевом в декабре,
и очередью горло перере…
Не надо слов о зле или добре.
И вообще не надо больше слов,
и упаси Господь от этих снов.
9 мая 2011
Был я беременной машинисткой…
В жизни при Сталине,
пышной и низкой,
был я беременной машинисткой.
Что я имел —
тощеватый студентик?
На винегрет и на студень деньги.
Я всем поэтам описывал сочненько
юную жертву по имени Сонечка,
брошенную так жестоко
нечистым
на ногу
пьяницей-футболистом.
Вот и ждала, из себя, как на пенышке,
сына, как братца,
вроде Аленушки.
Соне я дал машинистки профессию,
но не простой,
а влюбленной в поэзию,
так что с участьем волшебных перчаток
Соня печатала без опечаток.
И, не гонясь, как иные, за платою,
Соня стихи возвращала заплаканными.
Сентиментальные наши писатели
ринулись в Сонечкины спасатели,
передавая стихи и повести
для очищения собственной совести.
Был я той самой
придуманной Сонечкой,
став на беду машинисткой-бессонечкой.
Чтоб горе-рифмы бумагу не пачкали,
я исправлял их чуть-чуть ее пальчиками.
Если какой-нибудь грубый эпитет
слово стоящее рядом обидит,
я заменял,
становился преступником,
но незамеченным и непристукнутым,
ибо коллеги мои в беспечальи
этих поправочек не замечали.
Я им про Соню сказки рассказывал,
я пару строчек
слюной чуть размазывал,
чтобы творцы этих виршей и прозы
думали, что это Сонечки слезы.
Я говорил:
«Соне очень понравилось!» —
и содержанье карманов поправилось.
Разоблачений боялся,
а там уж
Соне помог я родить,
выдал замуж.
Ну а сегодня грущу потихонечку:
«Где мне найти для меня
мою Сонечку?!»
11 декабря 2011
«Что, неучи бессмысленных страданий…»
Что, неучи бессмысленных страданий,
забыли мир барачный, магаданий,
как, раскрестьянив миллионы ртов,
их гнали в ссылки и пускали по миру,
и чтоб от счастья в СССР не померли,
им в руки не давали паспортов?
Нам стоят слишком дорого тираны.