– Спой мне напоследок свою песню! – шепнул он, – Когда тебя не будет, я буду сильно тосковать!

Зная, что у того идеальный слух, Соловей во всю глотку запел для Дуба, и его песня была подобна журчанию родниковой воды из серебряного кувшинчика.

Когда он закончил песню, Студент вылез из травы, вытащил из кармана карандаш и записную книжку и по пути домой из рощи, отметил про себя:

– Он чувствует форму! – твердил он, – Этого у него не отнимешь! Но я сомневаюсь, что за всем этим стоит чувство! Наверняка – нет! Почти наверняка он подобен всей этой братии художников – бездна мастерства и ни капли сочувствия! Он никогда не станет жертвовать собой ради других! Все его помыслы только о музыке, и всякому известно, как эгоистично искусство! Однако неоспоримо, что иные его трели очень трогательны! Но по сути они совершенно пусты и к тому же в них нет никакого практического смысла!

И затем он поспешил при свете Луны в свою комнатку, растянулся на узкой койке, ушёл в мысли о своей любви и тихо погрузился в сон.

Когда полная Луна взошла на небеса, Соловей помчался к Розовому Дереву, впорхнул в него и всей грудью прижался к его самому острому шипу.

Всю ночь напролёт он пел, всё крепче прижимаясь к шипу грудью, и холодная, кристально-чистая Луна, слушала его, всё ниже клоня лик. Всю ночь напролёт Соловей пел, и шип всё глубже и глубже вонзался в его грудь, и с каждой каплей его горячей крови из него уходила его жизнь.

Сперва он пел о зарождении Любви в сердцах мальчика и девочки. И на самом самом высоком стебле Розового Куста стала наливаться и распускалась неописуемая по красоте роза. Песнопение следовало за песнопением, лепесток за лепестком. Сначала палевая, как утрений туман над рекой, бледная, как стопы богини Зари, прозрачная, как крылья рассвета.

Зыбкое отражение в серебряном зеркале, трепетное отражение в речной зыби – вот как являла свой лик Роза, распускавшаяся на самом высоком стебле.

А Розовый Куст всё настойчивее и громче кричал соловью ещё сильнее прижаться к острому шипу.

– Прижимайся сильнее, маленький Соловушка! – визжал Розовый Куст, – Не то день заалеет раньше, чем Роза взойдёт!

Соловей всё сильнее прижимался к окровавленному острию шипа, и всё громче и громче звучала его песня о зарождении Любви между мужчиной и девушкой.

Деликатный румянец залил нежные лепестки Розы, подобные нежному румянцу на лице новобрачного, когда он в первый раз целует свою суженую. Однако шип ещё не коснулся сердца Соловья, и потому сердцевина Розы оставалась белой, ибо лишь живая кровь соловьиного сердца способна налить жизнью сердце Розы.

Снова и снова Розовый Куст призывал Соловья ещё крепче прижиматься к его шипу.

– Крепче, ещё крепче прижмись ко мне, милый Соловушка! – орало Розовое Древо, – Ибо день не должен наступить раньше, чем роза станет алой!

Соловушка бросился на шип, и его острие вдруг прикоснулось к его сердечку. И тогда нестерпимая, жестокая боль пронзила его трепетное тельце. Всё нестерпимее и мучительнее становилась боль в груди Соловья, всё громче звучала его песня. Теперь он пел о Любви, которая достигает вершины в своей Смерти, о бессмертной Любви, которой не страшна могила.

И тогда роза зарделась в своём великолепии, подобная утренней заре Востока. Кончики лепестков окрасились кремовым цветом, а её сердцевина алела теперь кроваво, как рубин.

Но теперь голос Соловья стал слабеть, наконец его крылья болезненно трепетали, его очи туманились. Теперь песня его то и дело прерывалась и соловью казалось, что кто-то всё сильнее сжимает его сердце.

Наконец завершилась его прощальная трель. Белая Луна услыхала её, и словно позабыв о наступающем утре, замерла не небе. Алая Роза словно услышала её голос, и полностью раскрыла все свои лепестки, как будто в экстазе, и трепеща, простёрлась всем своим телом к первому утреннему лучу. Гулкое эхо повлекло последнюю трель Соловья к пурпурной пещере в горах, будя спящих в ней пастухов. Трель пронеслась по шумливым тростникам на реке и те понесли её и послали далёким морям.