Стал Андрей Петрович нарочно разговоры заводить тонкие, а сам лица разглядывает. И дивится, потому что, когда так стал он своих знакомых разглядывать по-особому и со смыслом, то совсем по-иному их увидел. Стал замечать, что многие, кого он всегда считал настоящими людьми, как-то странно ведут себя на самом деле: будто ряженые, или переодетые под человека. Стал примечать Андрей Петрович какую-то двусмысленность поведения, остроту зрачков и ухмылку в неподходящем месте. А то и откровенную злую радость наблюдал, когда она вдруг по неживому нацепленному лицу скользнет. “С кем же я имею дело, если разобраться по-настоящему?” – спрашивал он себя в такие минуты. И другое он отметил: у многих, кого раньше он и за людей не рассматривал, человеческое выражение лица появилось. Сквозь надетую масочку заведомого прохвоста вдруг светлый лик проступал. Очень дивился в такие мгновения Андрей Петрович, но сдерживал себя: служба жизни научила не поддаваться чувству.

– У кого спросить? – бессильно озирался Андрей Петрович, не доверяя теперь внешней человеческой видимости окружающих. Хоть бы знать точно, что настоящий человек с тобой говорит – тогда другое дело, – жаловался он, когда прорывалось из него накопленное молчание.

– Боже мой, кто они такие, эти, похожие на людей?! Кто они вообще такие, на самом деле?! – бывало восклицал он горестно, разглядывая людей вокруг. – “Очень даже может быть, что эти все – Пришельцы, иль Нежить, – которым просто не повезло тут, а вовсе не люди. От неудач они еще злей человека топят. Похожи! А внутрь не заглянешь: вот и неизвестно, есть там что, или отсутствует у них внутренний мир? – с неприязнью водил он глазом. – Рожи серые, а глаза совсем пустые, страшные”.

И не выведешь на чистую воду. Отмажется словесами, запутает и уйдет в себя еще глубже. Не достанешь! Чужая душа – потемки! А у этих? Вообще, не душа, наверно, а просто дыра бездонная, и глаза в точности такие – пустые. Так и должно быть, если глаза – это зеркало души, а души – нет, чему в них отразиться – лишь пустоте? Даа, странная мы причуда, – перекинулся Андрей Петрович с Пришельцев на себя. – Себя не ведаем, так сказать. Вспыхиваем этакими болезненными искорками и гаснем, так и не высветив даже краешек пустой жути вокруг. Зачем мы, крошки, вспыхиваем? – захлестывала неожиданно Андрея Петровича жалость к самому себе и людям. – Убогие светлячки в ночи. За что нас, содельников чужого сна?

Так он однажды горевал, когда совсем жуткая мысль прямо озарила морок души Андрея Петровича. “А, может, все, которые настоящие люди, просто-напросто давно спаслись. А здесь дрянь одна неведомая и неописуемая задержалась? Эпоха безлюдья пришла.’’

Сильно испугался Андрей Петрович такой мысли. “Э! погоди-ка! – одернул он себя. – Это смотря про какое спасение толк вести. Если о загробном – может, так оно и есть. Да ведь я тут хочу остаться, тут спастись, при жизни этой еще! Про такое спасение у человека, даже настоящего, спрашивать бесполезно: если и знает, все равно выразить для другого не сумеет. И здесь Андрей Петрович сделал для себя важный служебный вывод: “Так что неважно – имеются тут доподлинные люди или нет, потому что другой человек все равно про мое спасение мне не скажет. Тут надо выше брать – Ангела искать и у Ангела интересоваться!”

Такое к Андрею Петровичу пришло понимание, и стал он Ангела высматривать. А только где его сыщешь, Ангела-то, в земной жизни? Их, говорят, и на небе не так просто углядеть, если духовность неподходящая – пройдешь и не заметишь. Ну а тут, вблизи земли, одни бесы скачут; как на службе, бывало, начнет попристальней к человеку присматриваться – такая дрянь начинала мерещиться, что неудобно становилось Андрею Петровичу, глаза поскорей отводил в сторонку. Ну и, конечно, много неприятностей нажил в скором времени: не принято в жизни пристально, в упор человека разглядывать. Ведь как на жизнь смотришь, так и она взгляд возвращает: зеркало! Как ни норовись, а другим заметно твое новое видение. Начали и на него на службе посматривать: какой-то вы не такой стали, Андрей Петрович, – так говорили. Другие даже стыдить пробовали, совестили.