– Значит, он на работе, – сказал сам себе приезжий. – О'кей, к лучшему. А то б заявился я, как голый, без подарков…

Когда красавец в летах вернулся к машине, его окликнул хрипатый голос.

– Товари… команди… – Алкаш с лицом цвета персидской сирени начинал обращение, но осекался, разглядывая этого господина, не только великолепно одетого, но и отличавшегося заграничным лоском. Наконец он подобрал ключик.

– Мистер! Гив ми!

– Чего тебе гив?

Алкаш удивленно открыл рот и схватился за лацканы своего бордового бархатного пиджака.

– Сто рублей, – сказал он.

– А тебе зачем? – грубовато спросил мистер.

Алкаш помялся, но понял, что с этим человеком лучше не хитрить.

– На водку! На нее, отраву.

– Не дам, – отрезал господин. – Во-первых, это банально, во-вторых, сам говоришь – отрава. А я не люблю банальностей и не отравитель.

– Тогда на вино дайте, – нашелся алкаш.

Мистер усмехнулся и протянул сизому носу сторублевку. Но бомж подумал и купюру не взял.

– На вино, господин хороший, ста рублей не хватит.

– В самом деле! – воскликнул приезжий, развеселившийся от наглости алкаша. – Надевая такой пиджак, надо пить по меньшей мере «Шато Латур»! Сколько ж ты хочешь?

Алкаш почесал в затылке.

– Ну, на вино-то… Рублей двести… или триста. Дайте столько, чтоб вы не обеднели! – сказал он.

Последними словами алкаш попал в яблочко. Господин хороший покачал головой и достал из портмоне пятитысячную бумажку.

– Держи. Я не обеднею!

Через десять минут «Ситроен» припарковался у отеля «Националь» (единственной гостиницы в Домске, удостоившейся четырех звезд). В отеле пришелец сказал, что сегодня утром забронировал номер «люкс» и зарегистрировался под именем Богдана Анатольевича Соловья. Двухместный абрикосовый «люкс» с антикварным резным комодом господин Соловей оглядел с легкой улыбкой. «Бывало и получше, но… – сказал он сам себе, – не надо требовать от Домска слишком много». Оставив в номере чемодан, Соловей отправился дальше.

Юля бежала по улице, сама не понимая куда. Ее несло. Ее несла волна злости. Довольно с нее! Как может Степа быть таким меднолобым, не понимать, что… Здесь слова терялись и сливались в рычание.

Останови сейчас кто-нибудь Юлю, спроси у нее, отчего ей так не терпелось выйти на работу, почему еще один месяц – подумаешь, всего месяц дома! – предстал перед ней невыносимой тяжестью, она не смогла бы объяснить внятно. Она пыталась объяснять Степе когда-то, но изо рта будто падали жабы – вялые, аморфные жабы. У меня нет времени для себя. Смешно! А чего ты хотела, милочка? Я не высыпаюсь. Пфф, разумеется! Я тупею, я превратилась в безголовую курицу, я теряюсь перед самой простой задачей, боюсь решиться и ошибиться… Ну, это у вас гормоны, такое у многих бывает.

Когда она начинала что-то говорить Степе, то прерывала себя на середине жалобы: «ладно, пройдет», потому что слова ее звучали банальным нытьем, потому что тут же в голове ее возникали громкие и уверенные возражения, перечеркивавшие жалобу к чертовой матери. Беспомощность накрывала Юлю тяжеленным, беспросветным войлочным шатром, но когда она была в этом состоянии, то была одна (в смысле, одна с Ясей), а когда выныривала из него – почему-то не находила слов, чтоб его описать.

И ведь Юля совсем не была дурочкой. Двадцатишестилетняя начитанная женщина, кандидат искусствоведения с диссертацией по сиенской школе живописи четырнадцатого века. Между прочим, водила экскурсии по художественному музею. Видимо, большая часть словарного запаса вылетела из нее вместе с криками во время восемнадцатичасовых родов.

Перед Юлей возникла узкая речка с поросшими травой берегами, плеск воды перекрывала попсовая музыка, доносившаяся из ресторана напротив с вывеской «Дворянское гнездо». Только тут она поняла, что автоматически свернула не туда, вылетев из дома. Вместо того чтобы идти к проспекту Мира, откуда можно было доехать до работы, она побежала в сторону реки Волховки, вдоль которой обычно гуляла с коляской.