После чего преподобный слегка поклонился и прямой как корабельная мачта выплыл из полутемного рыцарского зала.

Глава четвертая

Как только звук его шагов перестал доносится до герцога, он махнул рукой в сторону портьеры, та тотчас же откинулась и из-за нее показалась фигура маленького невзрачного человека в черной, застегнутой на все пуговицы куртке, которую немцы называют вамс, а французы пурпуэн. Человек этот был лыс и невероятно худ, что при его малопочтенной привычке подслушивать было как нельзя кстати.

– Ты все слышал, Корбл?

Вошедший молча поклонился в ответ.

– Впрочем, – герцог усмехнулся. – Иногда мне кажется, что ты слышишь даже то, чего люди не говорят, а только думают, напрасно пытаясь сберечь свои мысли от тебя. Так скажи мне, о чем думал этот святоша?

– Он торопится и очень боится. – коротко ответил тот, кого назвали Корбл.

– Боится?! Ты не смеёшься ли надо мной? А может по привычке вашего воронового племени ты пророчишь мне гибель, ведь не зря же тебе дали такое имя? Чего боятся ему, если тяжелая конница Ансельма вот-вот войдет в мою столицу? За ним стоит его орден и святая инквизиция, которую как поговаривают побаивается даже епископ Рима.

– Рим, ваша светлость, далеко и пусть себе боится, чего ему угодно, а мы теперь здесь и нам боятся этого человека и святую инквизицию нет никакой выгоды.

– А солдат нашего кузена? Их нам стоит теперь бояться? – вскричал герцог в сильнейшем раздражении.

– Его всадники, если я не ошибаюсь, стоят в предместье…

– Ты никогда не ошибаешься Корбл. Ты как тот ворон, в честь которого тебя назвали, видишь далеко вокруг себя. А то чего ты не видишь, ты слышишь от своих соглядатаев. Нет, всадники моего кузена Ансельма все еще стоят у гнилого леса. Они не пересекли границ города, но непременно сделают это!

Герцог тяжело дышал и глаза его были полны ненависти, то ли к курфюрсту Ансельму, то ли к своему собеседнику, а то ли к самому всевышнему, который в очередной раз испытывал их светлость на прочность. Хотя уж создатель-то, наверное, точно знал, как эта прочность велика, и как неисчерпаем запас изворотливости у герцога Альбрехта, как велико его желание жить и властвовать. Впрочем, большинство современников сходились во мнении, что Бог давно отвернулся от их светлости и он сам и дела его уже давно проходят по другой епархии, а герцог Альбрехт, отвернувшись от Господа, нашел себе другого покровителя. Ну, да не мне судить о таких вещах, и я вовсе не желаю пересказывать тебе, мой драгоценный читатель, глупые сплетни.

– Не желаете ли вина, мой господин? Оно успокоит вас.

Корбл, как и положено внимательному слуге, заметил, как велико раздражение герцога, решил, что стоит чем-то загасить эту вспышку ярости и уже наливал пурпурной жидкости в тяжелый серебряный кубок.

– Не вина! – вскричал герцог. – Но расплавленного свинца. И не себе, а моему кузену и его прихвостню в сутане священника, да и тебе заодно, я герцог Албрехт, граф Хеннеберг, князь Священной Римской империи желаю влить сейчас в глотку! Влить и смотреть, как глазные яблоки будут с проклятиями вылезать из ваших глазниц.

Страшен был в этот момент их светлость герцог и любой из его врагов, увидь он эту вспышку ярости, горько бы раскаялся, что бросил вызов герцогу Альбрехту. Но никто, кроме его верного слуги, не мог видеть этого, а Корбл давно уже никого и ничего не боялся, ибо все что положено иметь человеку, кроме разве что самой жизни, он уже утратил, а жизнь его целиком зависела от герцога, как и сам герцог теперь зависел от Корбла.

– Кто знает, может вы и сумеете совершить, то, чего так страстно теперь желаете, но только если проявите терпение и осторожность. А кричать о своих намерениях в старом родовом замке, где даже привидения не умеют молчать – это чрезвычайно неосторожно. Выпейте Мозельского за исполнение ваших желаний, а я пока проверю, не подслушивал ли нас кто-нибудь.