Дочь затеяла возню с детворой. Беготня, смех, визг: во дворе Зайца всегда хватало ребятишек. Гошка Зайчонок, как всегда чумазый и жизнерадостный, пятилетний Гаврюшка, мелкая Филька… Нютка получила то, чего ей так не хватало в скучной Соли Камской.

После долгих объятий, расспросов, вороха новостей, что высыпал на нее любимец, спросила о главном:

– Отчего ж это все полюбили меня? Что изменилось, скажи мне, Тошенька?

– Хах! А ты не знаешь, Аксинья? Удивила! – Тошка щурил свои темные глаза, складывал губы в ехидную усмешку.

Какой красавец вырос, крепкий, темнобровый, с норовом! От такого девичье сердце замрет – и забьется пуще прежнего. Похож, чертяка, на отца своего Григория. Да только тот дерганый, ломаный, с темным дном – Тошка светлей, открытей, улыбка у него широкая, солнечная.

– Что ж ты тянешь кота за хвост, изверг? – шутливо возмутилась знахарка.

– Мамушка, мамушка, отец мой теперь Еловой владеет! – Нютка заскочила в избу, прокричала так, словно хотела, чтобы каждый в деревушке услышал.

Царь отдал Еловую да пару десятков других деревень возле Соли Камской Максиму Яковлевичу Строганову. Были свободные крестьяне – стали холопами[18]. Давеча писчие людишки приезжали, бумажками трясли, говорили, сколько зерна должны еловчане отдать, когда за солью съездить. Заплакала деревня, затосковала по былому. Да только жить ей отныне несвободной. «Под каблуком Строганова», – горько усмехнулась Аксинья.

Нютка и Гошка Зайчонок убежали – раз, и след простыл. Соскучилась дочь по забавам деревенским, по друзьям своим ненаглядным. Аксинья не стала звать озорницу, разыскивать, кричать на всю деревню. Пора наведаться в свою избушку, забрать немудреный скарб.

На санях вмиг домчались до конца единственной улочки Еловой. Экая барыня выискалась, ножками по снегу глубокому ходить не может… Человек к хорошему быстро привыкает, к холе да неге, говорила себе Аксинья.

Коля Дозмор, добродушный пермяк, что волею судьбы оказался занесен в русскую деревню, помахал Аксинье, растянул щербатый рот в искренней улыбке.

– Оставим сани у твоего двора?

– Мыйнӧ[19], – затряс лохматой головой пермяк. – Напою, сена дам.

Хмур шел впереди, протаптывая большими сапогами тропу в рыхлом снегу. Дорога до знахаркиного дома тонула в сугробах: незачем теперь ходить сюда еловчанам. Аксинья зачерпнула снег, недостаточно высокими оказались ее коты[20] из толстой свиной кожи.

Когда Аксинья и Хмур добрались до крыльца, уже перевалило за полдень. Изба встретила их стылостью и обиженным молчанием. На печи остался горшок с кашей, на сундуке скукожилась Аксиньина рубаха. Иней проник в избу, засел по бревнам и лавкам.

– Печь? – Хмур всегда был немногословен.

– Давай обогреемся. Я озябла, да и ты – не противься – устал.

Хмур скривился, словно сама мысль, что он может проявить слабость, казалась ему оскорбительной. Он сноровисто растопил печь, в каждом его движении чувствовалось удовольствие от немудреной работы. Аксинья поставила в зев миску с водой, а сама косилась на Хмура. Невысокий, по-отрочески стройный, он выглядел ее ровесником. Прозвище дали ему служилые неспроста. Никто не видел улыбки на лице Хмура, не слышал его смех. Хмур всегда казался сосредоточенным на деле. Голуба доверял ему самые важные поручения, относился к нему с большим уважением, да за спиной посмеивался: рядом с Хмуром и парное молоко скиснет.

Аксинья рылась в сундуке, вытаскивала из клети все самое нужное: драгоценный Вертоград с рецептами снадобий, травы, одежонку, Нюткино приданое. Она сложила горкой скарб: вышло совсем немного. Скудны запасы бедняка, не надорвешь живота перенося. В избе потеплело, сразу заплакали бревна, засочились влагой стол и поставцы – таял иней.