У молодой семьи в фамильном доме была своя комната. Кристина и Эльшан жили в мрачной комнатушке с бордовыми обоями и черными шторами на окнах. Старомодное трюмо, тумбочка и две кровати с панцирными сетками, сдвинутыми на манер одной двуспальной. Никогда не было тихо, дом был полон различных звуков и ночью – за стенками слышался храп, скрипели пружины, кто-то ходил по коридору, плакал ребенок. Днем и вовсе происходил полнейший бедлам: орала ребятня, скворчали на кухне обеды, разговаривали на своем языке женщины, чего-то вечно требовали мужчины, кто-то кого-то постоянно звал. Кристина чувствовала себя неуютно и тосковала по своей прошлой жизни.

Вдобавок ко всему, не приученная к такому масштабному ведению хозяйства, она ощущала себя неумехой. Любая женщина в этом просторном доме, включая двенадцатилетнюю сестру Эльшана, умела навести идеальный порядок сразу везде за двадцать минут, в то время как Кристина с одной комнатой не могла справиться и за час. Они делали все быстро и четко, часто – по несколько дел одновременно. Молниеносно мыли пол, раскидывали по местам вещи, протирали пыль отовсюду, не забывая и про люстры. И постоянно косились на новенькую, тайком бросали на нее неодобрительные взгляды, переглядывались между собой. Дабы не прослыть лентяйкой, Кристина стала подражать их манере уборки, но получалось плохо. Однажды она случайно услышала, как вторая сноха пренебрежительно отозвалась о ней в разговоре со свекровью: мол, да она армянка, что с нее взять, ничего не умеет.

Со временем домашние дела стали прямой обязанностью Кристины, а свекровь не упускала возможности указать на недостатки и покритиковать сноху. Кристина молчала и не пререкалась, но кипела от обиды. Она улавливала это несказанное вслух послание: ты никогда не сможешь заботиться о моем сыне так же хорошо, как это делаю я.

А ребенок внутри рос, но большой живот здесь не был оправданием к отлыниванию от обязанностей. Наравне со всеми она усердно работала и тогда, когда недомогала. Бесконечные дела, бесконечные звуки, ни единого шанса на тишину и уединение. И эти неприятные запахи, от которых Кристину воротило: незнакомые специи, курдючное сало, овчинные шкуры и навоз, потные одежды, смердящие на жаре. Запахи были везде и всюду, они преследовали ее, заседали в носу, проявлялись постоянной, вечной тошнотой, с которой Кристина не могла справиться. Она мало ела, потому что не была привыкшей к такой пище: жирной, калорийной, обильно сдобренной пряностями. Часто Кристина отказывалась есть вовсе и оставалась голодной. Казалось, никто не хотел замечать ее токсикоз. А может, это был такой способ показать, что ее желания здесь не имеют никакого веса. С ее мнением никто не считался.

Ребенок должен был появиться совсем скоро, а Эльшан по-прежнему сидел без работы. Они полностью были на обеспечении родителей, сидели у них на шее, и сын, по-видимому, ничего не хотел менять. Кристина все чаще затевала ссоры, выговаривая Эльшану то, что о нем думает, чем делала отношение к себе родни в разы хуже. С ней никто не вступал в открытый конфликт, однако после каждого скандала она замечала раздраженную резкость или подчеркнутую вежливость и отстраненность у домочадцев, которые считали, что своим поведением она выказывает неуважение мужу. Здесь, почему-то было принято неоправданно возвышать любое мужское решение, и Кристину это злило, хотя она и признавала, что с самого детства воспитывалась в таких же условиях: слово отца много лет было для них с матерью законом.

Чуя поддержку близких, Эльшан из оборонительной позиции перешел в наступление. Он придирался, вел себя нахально, вместо сладких когда-то речей говорил обидные слова, старался при любом удобном случае поддеть. Когда родился ребенок, их ссоры участились, стали более жестокими. Эльшан начал позволять себе поднимать руку на Кристину, мог толкнуть, дать затрещину, схватить за горло. Однажды он пришел пьяным с очередных гуляний и сильно избил девушку на глазах у годовалого сына. Кристина могла бы поклясться: вся родня слышала, знала, что происходит, но никто не вмешался, никто не заступился за молодую мать.