– Знаешь, сегодня, когда врач на сцене объявил, что Виолетта мертва, я невольно вспомнила, как те же слова произнес мой отец о маме. Хотя… Чтобы вспомнить это, мне не требуется никаких театральных предлогов. Я по-прежнему ужасно по ней тоскую.

– А как с этим справился твой отец?

– Да никак. Прошло уже почти пятнадцать лет, а он все еще прячет голову в песок. Иногда мы с ним говорим по душам, но по большей части он весь в работе. Сидит у себя в кабинете, отгородившись от людей.

– И от тебя в том числе?

– Думаю, от меня – в первую очередь.

Я подумал, не слишком ли тяжела для нее эта беседа. Но она вдруг сама разговорилась:

– Я была совсем маленькая и не могла в полной мере оценить ее: она была первой женщиной-редактором «Ла Маттины», была предана делу социальных реформ и очень храбрая. А этой планке соответствовать нелегко. Но я думаю, мама была бы довольна тем, кем я стала. Точнее, кем пытаюсь стать.

Я не знал, ответить ли какой-нибудь ханжеской банальностью или высказать то, во что я действительно верил – что после смерти родители продолжают жить в душах своих детей.

Сильвия вздохнула и стала молча смотреть на другой берег реки. Я почти физически ощущал ее печаль.

– Эй, – тихонько произнес я после паузы. – Прости. Не надо мне было касаться этого.

– Ничего. Честно говоря, я все еще нуждаюсь в том, чтобы говорить о маме. А новый друг – самый подходящий слушатель.

– Надеюсь, – тихо ответил я. – То есть… я надеюсь, что мы станем друзьями.

Сильвия смутилась. Потом сказала:

– Конечно. Мы ведь уже друзья.

Она тряхнула головой, взглянула на часы и торопливо поднялась.

– Бог мой, ты знаешь, который час? А мне к завтрашнему дню еще две статьи прочесть!

– Какие именно?

– По тифу, – ответила она уже на ходу. И мы двинулись в сторону дома торопливым шагом.

– Ага, – менторским тоном изрек я. – Позвольте вам напомнить, доктор, что это название включает, по сути, три заболевания…

– Да, – моментально отозвалась она, – сыпной тиф, болезнь Брилла – Цинссера и крысиный риккетсиоз.

– Отлично, – похвалил я, кажется, невольно покровительственным тоном.

– Перестань, Мэтью! Ты что, не веришь, что я окончила медицинский?

– Угадала, – беззлобно признался я. – В это действительно верится с трудом.

Светало. Сильвия повернулась ко мне с улыбкой:

– Благодарю за чудесный вечер.

– Да ты что? Это я должен тебя благодарить!

Возникла неловкая пауза. В обычной ситуации мы бы сейчас попрощались и разошлись. Но вместо этого Сильвия робко заметила:

– Я видела, что и тебя спектакль тронул до глубины души. Судя по тому, что ты сегодня рассказывал, можно предположить…

Я не дал ей договорить.

– Да. – Воспоминания до сих пор причиняли мне боль. – Это мой отец. Когда-нибудь расскажу.

Я легонько поцеловал ее в обе щеки и поспешил уединиться, чтобы уйти в мир сновидений.

Отца я любил, но и стыдился одновременно. Сколько я себя помнил, его жизнь всегда была похожа на какие-то психологические качели. Он либо оказывался «на вершине мира», либо был этим миром угнетен.

Иными словами, отец или был мертвецки пьян, или мучительно трезв.

И как ни печально, и в том, и в другом состоянии он был недосягаем для собственных детей. Я так просто не мог находиться в его обществе. Нет ничего страшнее для ребенка, чем неспособность отца или матери себя контролировать. А Генри Хиллер являл собой крайний пример такого папаши – он бросался от ответственности, не надев парашюта. То есть очертя голову.

Он был адъюнкт-профессором литературы в колледже Катлер Джуниор в городе Диборн, штат Мичиган. Думаю, главной целью своей жизни он выбрал саморазрушение. И весьма в том преуспел. Настолько, что допустил, чтобы коллегам по кафедре стало известно о его проблемах с алкоголем как раз за пару месяцев до того, как он должен был получить постоянную штатную должность.