Конфликт эстетических взглядов на этом должен был исчерпаться, и он исчерпался. Не потому, что министр культуры вернулся на Манежку, оценил мои исправительные работы и сказал: «Эх, Вадим Геннадьевич, прости меня за прямоту суждений. Не прочитал я заложенного в твоём полотне высокого художественного образа. Теперь – другое дело!» – вовсе нет. Попросту сама собой закончилась вчерашняя слава, истощилось внимание высоких персон, иссякло оно как весенний ручей, растворилось как утренний туман, рассосалось как прыщ. Можно было не рисовать ни контуров, ни надписей, ибо вся суета человеческая – тщетна.

Чего ради носимся мы по земле и производим всевозможные действия? Неужто, ради одних только гонораров? Без гонораров, конечно, скучновато, но всё-таки, большинство человеческих поступков совершается ради радости. Я к этому выводу пришёл на основании долгих наблюдений. Всякий раз, получив гонорар, ощущал я некоторый аналог сытости. Буквально на физическом уровне – такое чувство, как будто чего-то съел. Как-то спокойно делается внутри, толсто и неповоротливо. Совсем другое дело, когда радость. Её и фиксировать не приходит в голову, и даже не случается отдавать себе отчёта в том, что вот она, радость наступила.

Серый рассвет выплюнул на заснеженную площадь первых людей, и люди эти оказались не кем-нибудь, а артистами театра Балаган. Шли они открывать вагоны, чтобы потом, в течение дня, стоять там, на аттракционах и облапошивать праздничную публику. Появление первых людей вызвало во мне тихую радость, близкую к ощущению родства. По морозному утру приближались через пустую площадь милые сердцу, задорные и скептичные тётки да дядьки – Оленька Заринова с сестрой Наташей, Лёша Решетников и Лёша Кузьминкин, которого все звали – Кузьмич. И Серёга Сёмин, которого все звали Семён, тоже двигался от метро в группе добродушных вагонных шулеров. Был там и Витя Гавриков, царство ему небесное.

Семён с Кузьмичом дружили со школы, были они с одного района и даже из одного класса с нашим директором, Виктором Григоровичем. Такой тогда был костяк «Балагана». Однажды мне подумалось – взять бы, да и назвать улицу в честь их обоих, то есть, в честь Семёна и Кузьмича. Два персонажа срослись бы окончательно в одно. Тогда я сочинил песню, которая ни одного из них не касалась в частности, но вместе с тем была, как бы, от обоих неотделима. Благодаря такому подходу – мне удалось увековечить сразу всё, причём сделать это легко и не навязчиво. Даже странно – почему слова той песни не подхватили краснознамённые ансамбли песни и пляски? Почему роты всяких караулов – не стали под неё маршировать? Почему, в конце концов, наша эстрада не взяла этот текст на вооружение?

Вот ты идёшь по улице Семёна Кузьмича.

Из окон люди падают, отчаянно крича.

Твоя походка лёгкая и камень возбудит.

Ты женщина жестокая, велик твой аппетит!

А за тобой по улице Семёна Кузьмича

бежит толпа влюблённая, чего-то бормоча.

Все смотрят только на тебя и все тебя хотят,

и платят все по три рубля за твой случайный взгляд.

Все женщины на головы надели бигуди,

и ходят только голые, мужьям кричат: «Гляди!»

Мужья не отзываются на громкий этот крик,

и каждый день стреляется из-за тебя мужик.

Я тёмный, знать я не могу – кем был Семён Кузьмич,

но третьи сутки берегу я для тебя кирпич.

Вот завтра с крыши запулю те в бошку кирпичом,

чтоб ты узнала: как шутить с Семёном Кузьмичом.

Семён, Кузьмич, и все остальные подошли ко мне как раз в тот момент, когда я завершал картину маслом, поглядели на тучки, поржали. Кузьмич сочувственно спросил: «Замёрз, поди?» – и вполне органично предложил хлебнуть коньячку. Кто ж на моём месте откажется? Конечно, я хлебнул, после чего так же естественно помог банде открыть вагоны.