У Николая Николаевича были основания терзаться раскаянием. Он сам лет десять тому назад помог сибирскому бродяге проникнуть царский дворец. На первых порах при своем появлении в Петербурге, констатирует Александр Михайлович, экс-монах «не имел более восторженных почитателей, чем великие князья Николай и Петр Николаевичи и их черногорские супруги Анастасия и Милица». Они-то в 1903 г. и представили старца императрице Александре Федоровне[176].

Когда же выяснилось, что подопечный вошел в самостоятельную роль и довольно непринужденно овладел ситуацией, дойдя до такой развязности, как обращение к их величеством на «ты», было поздно. Тщетно заклинал племянника дядя «прогнать гнусного мужика». Его Величество не только не внял этим уговорам, но и счел долгом досконально осведомить Григория Ефимовича о ненавистнических домогательствах своего дяди. «С тех пор, – отвечает Александр Михайлович, – Распутин не расставался с мыслью об отмщении»[177].

Как только сложилась благоприятная для этого обстановка – неудачи на фронте, перелом в настроениях двора в пользу сепаратного мира, противником которого был Верховный главнокомандующий, – старец дал Николаю Николаевичу бой и быстро сбил его с ног. Склока, в которой смешались и разнобой политической ориентации, и личная взаимная ненависть, кончилась тем, что 23 августа 1915 г., следуя настойчивым рекомендациям Распутина, поддержанным царицей, царь отстранил от должности дядю и назначил Верховным главнокомандующим самого себя[178].

Так и не успел Николай Николаевич осуществить свою заветную мечту, которой он еще в конце 1914 г. делился со штабными офицерами: «Буде Григорий Ефимович мелькнет в Ставке или хотя бы где-нибудь во фронтовой полосе, повесить его на первом же суку с последующим извинением перед царской четой за недоразумение, объяснимое условиями военного времени»[179].

В истории самоназначения на пост Верховного главнокомандующего сыграли роли и собственные счеты царя с дядей. Царь не вполне доверял личной лояльности Николая Николаевича, с подозрением поглядывал на честолюбивые замашки этого крутого характером родственника – военного, профессионала, который, держа в волевых руках 12-15-миллионную армию, обращал в свое личное прославление малейший ее успех. Затем, не без толчка со стороны дворцовых интриганов и шептунов, царь начал подозревать Николая Николаевича в тайных замыслах захвата трона. Враги великого князя, распутницы наушничали во дворце о такой опасности для царя. К весне 1915 г. они особенно усердно распространяли слухи о «грядущей диктатуре Николая Николаевича, а может быть, о его восшествии на престол!» – пишет Александр Михайлович[180].

Решение о самоназначении принято было Николаем II не без некоторых колебаний (царь покраснел, когда впервые заговорил в узком кругу о своем намерении). Единодушного «за» не было даже среди приверженцев Распутина. Таковым считался, например, Фредерикс, но «когда царь сказал ему о своем решении (принять главнокомандование), граф сразу запротестовал». И другие тоже предостерегали его против опасного шага. Мотивы были:

а) трудность совмещения управления страной и командованием армией;

б) риск ответственности за армию в столь тяжелые для нее времена.

И еще был страх, что «недостаток знаний и опыта у нового Верховного еще более осложнит положение на фронтах и в стране»[181].

И в самом деле, все знали неподготовленность Государя, достигшего на военной службе лишь скромного положения полковника одного из гвардейских полков. Естественно, что его самоназначение было встречено, как утверждали современники, «недоверием и унынием», и главным тут было то, что «весь его внутренний облик мало соответствовал грандиозному масштабу этой войны»