– Подожди, дорогая, я ему лишь деньги отдам, – ответил доктор Вильсман.

Он ушёл в тёмную комнату, оставив меня стоять с ведром посередине залы, в которой гудели голоса.

– Анна, дорогая, ты зря связала свою жизнь с этим Хэгеном, – девушка приложила обратную сторону ладони к краю рта, – не при нём будет сказано, Мадс был куда лучше. Ну что в наше время из себя представляет поэ-эт, – она растянула это слово так, будто играла в дешёвой пьесе, – разгильдяй, никакого статуса. А заработок? Ну, неужто твой Хэген способен заработать столько же, сколько может Мадс, такой хороший преподаватель? Конечно, нет.

– Что ты привязалась к Хэгену? Да, может, я и ошиблась в выборе партнёра, не все, как ты, за докторов выходят. Зато Хэген чаще дома, и в постели, знаешь ли, всё намного лучше, – все захихикали.

Они были такими мерзкими. Благо, полукруглый стол рассадил их спинами ко мне, и они не могли заметить того отвращения, что я транслировал своим лицом. Они долго ещё разговаривали о сексе и о том, что ни мужчины, ни женщины больше не доставляют такого удовольствия; о деньгах и о том, что повар сегодня ленив, о случайных порезах от бритвы на мужском подбородке, в то время как их женихи, сидящие рядом, лишь изредка поддакивали, пуская кольца дыма изо рта. Они говорили о сожалении, что слуг нельзя бить, но разрывание их одежды приносит им удовольствие. Эти перваки все никак не могли утолить ту жажду максимальной выгоды, они были несчастны от собственного голода и хотели всё больше и больше. Они говорили, что танцовщицы на улице стали менее пышными, что какой-то прокурор продал собственные яйца на эксперименты и что вывеска Большого Тома на Гарольд-стрит поменяла цвета на «дурацкие». Отвращало то, что это была ни сказка, ни глупая история, рассказанная в пабе, ни сон, а настоящая жизнь светских особ. Все жители третьего района посчитали бы их жалобы о сложной жизни наигранными и ненастоящими, а зря. Они в действительности были несчастны. И неужели материальное благо их так развратило?

Я не успел ответить себе на этот вопрос, как в комнату вошёл доктор Вильсман, держа в руке металлическую коробочку. Он подошёл ко мне, наклонил голову вниз, утроив количество подбородков, тяжело фыркнул носом и достал два жёлтых деревянных квадратика из контейнера, прошитых специальной магнитной нитью. Доктор бросил деньги на пол, и пошёл к столу, как вдруг остановился.

– Стой, – прервал он мой наклон за деньгами, – Ты, – он указал на знакомую милую служанку. – Подними ртом и отдай гостю.

Все обернулись посмотреть на это, а я лишь надеялся, что она этого не сделает. Но служанка мило и искренне улыбнулась, припала на колени, и уже было наклонила голову к полу, как вдруг, неожиданно даже для себя, я аккуратно выпнул эти деньги из-под её рта. На меня уставилось около шести пар глаз.

– Ещё раз ты так сделаешь, я отрублю тебе пальцы на обеих ногах, ясно? – сквозь зубы процедил доктор.

Служанка оттолкнула меня, на четвереньках подползла к деньгам, собрала обе монеты по шесть тысяч торенов, помогая себе языком, встала и отдала их мне. И я взял их. Какими бы гадкими они не были. Это всё же деньги.

Меня проводили к автовозу, усадили с ведром, в этот раз обмотанным в чистые тряпки и отправили обратно в третий район с извозчиком. Я не мог выкинуть из головы тот образ, что сложился о перваках в последний момент. Я знал, что они высокомерные, но не в этом была проблема. Я начал бояться, что материальные блага действительно могут повлиять на человека, сожрав его принципы. В кармане стало горячее от чужих двенадцати тысяч торенов, которые я взял, перекрыв собственную идеологию обычной жаждой лучше жить. Но стану ли я по-настоящему лучше жить?