Ива крепко сжимал перчатки, которые по рассеянности не оставил в пальто. Прохор сперва ожидающе глядел на него, а затем отвернулся, не выдержав. Молчание грубело.

– Ну?

– Ну… Прохор, это серьезно и очень ответственно. Азия! Подумать только, как ты до этого додумался? Посуди сам: ты еще не окончил курс… Ты останешься без образования, в отличие от меня. Ты бросаешься в бездну. Да и я сам… Ведь это ребячество!

– Да плевать мне на образование! Разве я научусь большему за эти оставшиеся два года? Никогда! К черту Азию! Куда ты хочешь? В Европу, в Америку? Я ведь не настаиваю, можешь выбирать ты… Выбирай ты, – Прохор сжал спинку кресла. – К чему мы стремились, Ваня? Во имя чего это было, – бессмысленные мечтания? Скажи, сможешь ты прожить хоть полгода, работая на хорошей работе, получая ежемесячно зарплату? Не сможешь! Не лги себе! Ты не вытерпишь этого… а если… Если вытерпишь, значит, лжешь не себе, а мне. Тогда и разговор с тобой – пустой. Скажи: кому ты лжешь? Ваня?..

– Кому лгу?

Ива смотрел на пухлое лицо Прохора и видел себя: мальчика-подростка, сдержанного, смиренного, выдерживающего буйность отца. Вот он, Ванечка, сидит под окном и плачет, трясясь от сдерживаемой злобы, потому что единственный друг отменил встречу: «Ничего… ничего плохо не случилось. Всего лишь один потраченный впустую день! Ничего… я посижу и успокоюсь. Так было всегда». Прохор просил его стать тем мальчиком, зависящим от переменчивой, дерганой жизни, бешеной, скачущей. Прохор не видел обмазанные побелкой, побитые, обруганные стены, – он чист в своих ощущениях. Ива вновь ощутил, как внутри задергалась ниточка, и возник восклицательный знак, вечно путающий и сбивающий с толка. «Испортить себе жизнь, впустить в жилище беса? Нет, дружище, это глупо… Дружище, мне это не под силу, я старик с малых лет».

Ива наклонился к Прохору.

– Понимаешь, я уже не студентик первых курсов. У меня на носу дипломная работа, а как жить дальше… Не знаю. Дальше у меня работа, за которую нужно бороться. Ты еще не скоро узнаешь, каково это, – Ива видел, что Прохор смотрел на него, сдерживая улыбку. «Думает, я придуриваюсь. Думает, что я немного побурчу, а затем соглашусь!». – Ты слушаешь меня? Я говорю тебе четкое, окончательное: нет. Твои уговоры меня не покоробят. Можешь обижаться, можешь злиться, можешь даже ударить меня. Я принимаю твой выбор, и ты прими мой.

– А я и не сомневался, что ты откажешь. Более того, я бы не поверил, согласись ты. Неужели ты оставишь одного бедняжку Саввочку? Ведь это теперь твоя тень, – Прохор сел на стол и улыбнулся, растягивая губы. – Все мое предложение вело лишь к одному: к Савве. Говорить просто так о нем ты не позволяешь. Так вот, я дал тебе предлог! Скажешь ты мне, наконец, что за таинственная клятва связала тебя с ним? Почему, скажи мне, почему ты все еще не выставишь его к черту! Этот отвратительный, использующий тебя гаденыш… мелкая сошка… бессмысленное испражнение вселенной…

Ива начинал злиться. Каждая их встреча оканчивалась размолвкой, и всякий раз заводился именно Прохор: Савва не давал ему покоя. Они вгрызались друг в друга на расстоянии, ненавидели, не видясь. Их взаимная враждебность утомляла Иву; с Прохором он позволял себе злиться, с Саввой – молча переносил шквал.

– Сколько можно! Если ты сейчас же не замолчишь, клянусь, я уйду и разорву с тобой связь. Мне это надоело.

– Ну почему, ответь, почему!?

– Прохор, замолчи!

– Пожалуйста! – выкрикнул Прохор и замолчал. Он повернулся к Иве спиной и начал перебирать разбросанные на столе листы, перекладывать книги на соседнюю тумбочку, расставлять карандаши… – Одно твое слово, и я бы заставил его съехать. Но ты и слышать ничего не хочешь. Что ж, твое общество мне дороже… И все-таки Савва – мерзкое создание. Я ненавижу его.