– Что верно, дядя, то верно. А все-таки с головки-то двугривенничек спусти, – перебил купец.

– Да уж так-то верно, что вернее смерти, – не унимался хозяин. – В хозяйстве четверговой соли не жгут, на Середокрестной седмице крестов не пекут, на Сорок мучеников жаворонков не стряпают, в Прощеное воскресенье сковород не выжигают; зато и сама баба измельчала, что твоя лимонская курица. Прежняя-то баба была кровь с молоком, пяти пудов весу, сдобная, крепкая, нигде не заколыпнешь, на работе с мужиком поравняется. А ноне нешто это баба? Жидконогая слякоть, и больше ничего! Ты говоришь: корма плохи… В купечестве корма хороши, а отчего же и там баба извелась? Теперича и в купечестве крупной бабы не найдешь. Так сколько же головки-то отсчитывать?

– Две сотни отсчитай, да скинь с них хоть три-то гривенничка на краску, – отвечал купец. – Да вот что: нет ли у вас прошлогодних яиц? Хоть осенних, хоть тухлых, так нам и то в самый раз.

– Это зачем же? – полюбопытствовал хозяин.

– Для приказчиков да для лавочных мальчишек. У нас такая антимония заведена, чтоб по пятку крашеных яиц их на Пасху оделять, так головку-то жертвовать больно жирно будет. Есть такие?

– Есть, есть. И с затхолью ничего?

– И с затхолью ничего, сойдет; только бы подешевле. Даровому коню, сам знаешь, в зубы не смотрят. А у нас страсть что всякого добра идет, так надо тоже поэкономнее. Теперича вот Радоница наступит, пойдет жена на кладбище родителей поминать и начнет с нищими христосоваться – ну, стоит ли заупокой головкой христосоваться? Тут было бы только яйцо, всякое сойдет, хоть и вовсе без середины, а только звание одно.

– Дадим, дадим. За рубль с четвертью сотню дадим. У нас их тоже мелочные лавочники в окраску покупают. Куда прислать прикажете?

Купец дал адрес и начал расплачиваться.

– Поослабла ноне вера, поослабла. Это ты, дядя, даве совершенно верно в нынешнюю жилу попал, – бормотал он. – Народ норовит жить обманом да подвохом, вокруг фальшь, и все друг друга хоть чем-нибудь объегорить хотят. Гусиного яйца у вас нет? – спросил он вдруг. – Это я для супруги хотел.

– Нет, гусиных не держим. Их надо в зеленных лавках поискать.

– И цицарочного нет, чтоб на парей им биться?

– И цицарочного нет. А ты простое куриное воском налей – так же крепко для битья будет.

– Жаль, жаль. Прошлый год я алебастровым бился и много вышиб. На деньги играли. И долго никто не замечал, да угоразди меня уронить его, ну, тут и заметили. Пришлось деньги обратно отдать. Вот я ноне и хотел цицарочное… Ну-с, прощенье просим! Желаю вам в радости праздник встретить и разговеться, как подобает – телу во здравие, а душе во спасение, – закончил купец и вышел из лавки.

Купец Рублевкин разбогател, приснастился каким-то «соревнователем» при приюте и решил жить на широкую ногу, «по-господски». В его зале появились два рояля, в углах гостиной – статуи, стены покрылись картинами в широчайших золотых рамах, и у окна был поставлен акварий «со всякой змейной мерзостью». Прежде в комнатах прислуживала только женская прислуга да мальчишки из собственного лабаза, а теперь решено было нанять лакея. Лакей явился наниматься. Купец принял его в столовой. Тут же сидела и жена его.

– Прежде всего: имя твое? – спросил купец, осматривая лакея с ног до головы.

– Антиподист, – отвечал лакей.

– Ох, какое имя-то! Вот господа с такими именами лакеев не берут. У них Иван или Федор.

– Помилуйте, имя тут ни при чем. Мы у графов с таким именем живали. А я так себя считаю, что даже с дворецким могу быть вровень.

– Куда тебе до дворецкого! Рылом не вышел! Дворецкие завсегда такой в себе вид содержат, чтобы наподобие собачьей образины из мордашек. Опять же, брюхо мало и в плечах жидковат. А я себе вот такого-то и ищу, чтобы важность была.