Воробьев и на прямой вопрос лишь пожал плечами, не ответив даже междометием.

Но и Кошкин сдаваться не собирался: ему с этим господином служить бок о бок, в конце концов. Кивнул на фотографический аппарат.

— Трудно ли с этим чудом техники обращаться? — спросил, глядя на сведенные над переносицей брови Воробьева.

Тот снова пожал плечами, но на сей раз ответил:

— Не очень. Лишь выдержка нужна, терпение и знания в области химии, чтобы суметь фотокарточки проявить.

— Где вы этому учились?

— На курсах при университете.

— При университете? — снова улыбнулся Кошкин. — Каким же ветром вас, любезный, в полицию занесло после университета?

— А вас? — парировал тот, неожиданно переведя на Кошкина прямой и уверенный взгляд.

Взгляд не был ни угрожающим, ни дерзким, однако ж совершенно точно, что Воробьев его не боялся. Даже тени заискивания в том взгляде не нашлось. Хоть и был он ниже Кошкина по чину да по должности.

Одевался Воробьев только в гражданское, но одевался просто, без намека на какой-либо шик. И одевался аккуратно, с присущей ему тщательностью. В полиции таковых господ было немного, а потому Кошкину все любопытней делалось, откуда он здесь такой взялся. Словно гимназист со скрипочкой в футляре, заблудившийся да по случайности забредший в темную подворотню вместо своей консерватории.

Но за откровенность, вероятно, следовало платить откровенностью.

— Отец ходил в полицейских урядниках, навроде того Антонова из Новой деревни, — изучающе глядя на Воробьева, признался Кошкин — хоть и признавался в том редко. — Сгинул в поножовщине, когда мне и пятнадцати не было. У меня, видите ли, Кирилл Андреевич, и вопросов не вставало, где служить: мать и малолетняя сестра остались, я — единственный кормилец. Приняли на побегушках работать из доброй памяти к отцу — и на том спасибо, вовек не забуду. Потом уж по накатанной пошло. А университет… тут случай помог выслужиться. О Шувалове наслышаны, небось?

— Я слухов не слушаю, — Воробьев столь же бесстрастно отвел взгляд к своей треноге и вновь начал что-то налаживать и подкручивать.

Ну разумеется, гимназист со скрипочкой никогда не признается, что слушает сплетни. Быть может, кстати, и правда не слушает. Едва ли Воробьев происходил из благородного сословия, но точно был из среды интеллигентов, и низостей даже в пьяном угаре не совершал. Кошкин не сомневался, что история Воробьева на его собственную историю ничуть не походит.

Так и было.

— Что ж, если вам угодно знать, Степан Егорович, то о полицейской службе я никогда не помышлял. Самому странно, что я здесь, — кажется, впервые за время знакомства Воробьев скупо улыбнулся уголком рта. — Меня всегда интересовали естественные науки, химия прежде всего, у которой, уверяю вас, впереди большое будущее.

Оторвавшись от фотографического аппарата, Воробьев вдруг взглянул на свои руки, заставив и Кошкина обратить на них внимание.

— Видите?

Пальцы его, сухие, длинные, как и он сам, сплошь были изъедены шрамами, как от ожогов.

— Это все реактивы, — пояснил он, — опасные штуки, не игрушки. Когда мне было пятнадцать, я поджег дом — случайно, разумеется, — он поправил очки. — Две комнаты выгорело. В расчетах пропорций добавления селитры немного ошибся. Матушка тогда обозлилась и повыбрасывала все мои склянки. Но батюшка ее урезонил и накупил в два раза больше всего. А после оплатил мою учебу в университете. Он инженер, весьма уважаемый человек в своей области. — Воробьев вновь глянул на Кошкина. — Считаю нужным заметить, что с тех пор я столь крупных просчетов в формулах не совершал.

— Хочется вам верить… — пробормотал Кошкин.