Уже по хорошему свету они пересекли северный конец округа и остановились на обочине, где вдоль кромки из рыжей грязи лежала разъятая на секции сточная труба и куда в канавы уже высадились пассажиры первого грузовика и принялись махать кайлами. Пока они стояли и ждали инструментов и приказов, взошло солнце и согрело их. Мужик вручил Хэррогейту кайло, отошел на шаг и осмотрел его с инструментом, а потом снова забрал. Мимо протиснулось несколько машин, к стеклам прижаты лица. Мужчины, направлявшиеся на работу в город, выглядывали вообще без всяких выражений. Сидельцы шаркали ногами и валандались, пока у всех не оказалось по инструменту, а Хэррогейт остался один. Он двинулся было в канаву с голыми руками, когда его окликнул охранник.

Погодь-ка тут минутку, сказал он.

Охранник отошел и вернулся с другим человеком, который глянул на Хэррогейта с подозрением.

Тебе сколько лет, сынок?

Все еще восемнадцать, ответил Хэррогейт. Во рту у него спереди был один черный зуб, и он нервно его сосал.

Двое переглянулись. Тот, что помоложе, пожал плечами. Поди знай, сказал он.

Ну черт же. Отвези его назад, пусть с ним Коутни разбирается. Ты. Поедешь назад с мистером Уильямзом. Слышишь меня?

Так точно, сэр.

Залезай вон в тот пикап и жди, сказал другой.

Хэррогейт кивнул и заковылял по дороге к грузовичку, забрался в кузов и сел там в своем наряде не по размеру, стал смотреть на людей в канаве. Он видел, как Саттри выкидывает землю за край раскопа, и Саттри разок глянул в его сторону, увидел, как он один сидит там в кузове пикапа, но не кивнул и никак не подал виду. Немного погодя пришел охранник. Поманил его и открыл дверцу кабины. Залазь вперед, сказал он.

Хэррогейт перелез через борт, открыл дверцу и влез. На шнуре с торпеды свисал динамик, а на заднем окне в ружейных козлах висело помповое ружье. Охранник завел грузовичок, глянул на Хэррогейта и тронулся с места, покачивая головой.

Когда вечером вернулся Саттри, самого маленького сидельца к камере не было. Увидел он его за ужином. Полускрытый за шаткими ярусами сковородок, он курил самокрутку и в отвращении пускал из ноздрей тонкие трубочки дыма. Тем вечером его перевели в кухонную камеру. Когда он пришел за одеялом, Саттри растянулся на своей шконке, сняв башмаки. Все носки его были в потеках красной глины.

Прикиньте, сказал Хэррогейт.

Чего.

Меня приставили, блядь, тарелки мыть.

Знаю. Я тебя видел.

Жопа, сказал Хэррогейт.

Черт, да это недурной расклад. Всяко лучше, чем кайлом весь день махать.

Мне нет. Я б лучше что угодно, чем тарелки мыть.

Ты это больше оценишь, когда похолодает.

Жопа.

Хэррогейт сгреб одеяло в охапку. Кто-то в камере окликнул Саттри, мол, дочитал ли он уже газету.

Ага, ответил он. Приходи забирай.

Сложи да пульни сюда.

Саттри сложил газету и попробовал вспомнить, как их швыряют при доставке.

Черт бы брал, Саттри, ты что, газеты никогда не развозил?

Нет.

Наверно, тебе тогда деньги на карман давали.

Человек выкарабкался со своей шконки и двинулся по проходу.

Когда-то знал, как их сворачивать, да только забыл.

Вот. Давай сюда. Ебаные ссыкунцы образованные. В колледж он ходит, а газету свернуть не может. А ты что про это скажешь, дружочек?

Человек стоял у самой шконки. Рыжий, веснушчатый, тыквозубый. Нос, в который он гнусавил, расползся по всему его лицу.

Как поживаете, мистер Кэллахэн, сказал Хэррогейт.

Саттри высунул со шконки голову. Мистер Кэллахэн? переспросил он.

Слышал же, что он сказал.

Ого себе, произнес Саттри, снова укладываясь.

Кэллахэн ухмыльнулся во весь щербатый рот.

У мистера Кэллахэна тут большой вес, сказал Саттри. Спроси у него, может ли он помочь тебе чем-нибудь.