– А на меня тень наводят, так это ничего?

– Кто на тебя тень наводил? Уходи ты поскорей с богом… Расселась и плачет.

– Да как же не плакать-то, коли ваши приказчики халдой меня называют. Никогда я халдой не была, да и не буду. У меня муж есть… Я женщина настоящая, замужняя. Поди-ка да пугни их хорошенько, разругай…

– Ладно, ладно… Я скажу им, чтобы они не ругались; только ты, Акулинушка, уходи, пожалуйста, в кухню!

– В кухне они опять будут ругаться, а я не желаю от них таких слов слушать.

– Не будут они ругаться, не посмеют. Уходи только.

– Зачем же я буду уходить, коли я с вами хочу?.. Они вон самовар требуют, а я самовара им ставить не желаю. Пусть сами ставят.

– Да что, у тебя руки-то отсохнут, что ли?

– Не отсохнут, а не желаю. Кабы они были учтивые, а то они охальники.

– Поди, Акулинушка… Не срами меня, не наводи перед приказчиками на меня тень. Ну, будь умница.

– Сходи в приказчицкую и разругай их, тогда уйду, – говорила Акулина.

– Ах ты, господи! Вот наказание-то! – всплескивал руками Трифон Иванович. – Ну ладно. Ты ступай, а я за тобой следом.

Акулина отерла слезы и лениво поднялась со стула.

– Милый! – проговорила она, бросая нежный взор на хозяина. – Как бы я с тобой вместе чайку-то напилась, чудесно.

– Нельзя, Акулинушка, нельзя теперь. Чайку мы с тобой вместе завтра поутру напьемся, когда приказчики в лавку уйдут, а теперь нельзя.

– Как нельзя? Можно… Завсегда можно. А значит, не любите меня, коли говорите такие слова…

– Иди, иди, милая… – проталкивал ее Трифон Иванович за плечи из столовой.

– Да ладно уж, уйду, только ступайте и приказчикам задайте за меня гонку.

Акулина удалилась. Трифон Иванович еще раз тяжело вздохнул, отер платком выступивший на лбу пот и, с минуту погодя, направился в приказчицкую.

– Что это у вас за шум тут? – начал он, смотря куда-то в сторону. – Все с Акулиной перебранка. Чтоб я не слыхал больше ругательств! Слышите?

– Да как же ее не ругать-то, Трифон Иваныч! – возразил старший приказчик. – Во-первых, она щи сегодня подала такие, что ложкой ударь, так и то пузырь не вскочит, а во-вторых, когда мы ей стали говорить, так она еще сама же нас изругала. Вы извольте посмотреть щи – собака хлебать не станет. Да еще грозится, что на треске весь пост нас проморит.

– Не посмеет она этого.

– И еще похваляется, что самовара нам ставить не будет.

– Ну, довольно, довольно! Что такое самовар! Самовар может и мальчишка поставить. Женщина тоже устать может. Ведь женщина – не мужик.

– Хорошенько их, Трифон Иваныч, хорошенько! – заговорила Акулина, появляясь в дверях, но хозяин повернулся и вышел из приказчицкой.

– Вот вляпался-то! – произносил он про себя уже в столовой. – Совсем вляпался. Подвела… В лучшем виде подвела… Теперь уж тень есть… И большая тень… И чего, дура, не едет на отдельную квартиру! Ведь умоляю переехать. Тогда бы и кухаркой перестала быть: так нет, озорничать здесь хочет. Конечно, и там шила в мешке не утаишь, но…

Трифон Иванович обернулся. В дверях опять стояла Акулина.

– Да вот еще чего я хочу, – говорила. – Я хочу, чтобы приказчики называли меня не Акулиной, а величали Акулиной Степановной. Подите и скажите им…

– Милая, это потом. Это уж завтра… Иди ты только от меня…

– Нет, нет, завтра вы забудете, а я хочу, чтобы сегодня…

– Нельзя сегодня. Уходи ты, Христа ради.

– А нельзя вам сегодня сказать, так и уходить я от вас не желаю. Сяду вот тут, да и буду сидеть.

– Ой, Акулина, не дури!

– Хочу дурить и буду дурить! – возвысила она голос и вдруг заплакала вслух.

– Тише ты, тише… Ну чего ты? Иду я к ним… Иду говорить… Уходи ты сама-то только скорее, – забормотал Трифон Иванович и поспешно выскочил из столовой.