Ясен пень, мешает, спасибо тебе за деликатность, девочка. Костя говорил тебе, когда и куда идти. Генчик говорил тебе, когда и как общаться с конем. Я говорила тебе, что и когда есть…

– Не счастье, нет, – задумчиво говорит Ася уже как будто сама себе. – А главное – можно обо всем забыть, обо всем… волноваться только о погоде… А счастья, наверное, вообще нет, но я надеялась… но не вышло.

– Понятно, – киваю я. – И давно ты замыслила свой побег? – невозможно же удержаться. Но Ася только бросает на меня диковатый взгляд.

– Да какая разница? – раздраженно спрашивает она. – Не знаю. Давно. Недавно. – Ася задумывается, видимо, прокручивая цепочку событий. – Гена мне веревку дал, – с сомнением говорит она. – Когда мы уже собрались сегодня. Дай, говорит, в твой арчимак веревку засуну. Ну, ту, на которую он своего коня привязывает, чтобы остальных по утрам искать. Тут я и подумала…

Я хмыкаю. Представляю, как Генка шагает по охваченному сборами лагерю со смотанной веревкой в руках. Гена, помоги, Гена, подтяни, Гена, проверь, а веревка мешает, а просто дойти до своего коня и привязать ее к седлу не дадут, а бросишь где-нибудь – забудешь. И тут – ошалевшая от суеты туристка с пустыми арчимаками… Пристроил веревку, куда подвернулось, – и сдвинул последний винтик в и так уже разобранной голове.

Но не из-за одной веревки же! Должно быть что-то еще. Надо просто вспомнить. Когда я начала различать лицо Аси среди других лиц? Как и когда разговаривала? Что я вообще о ней знаю?

Генка назвал ее пришибленной. Это в ней тоже было – потерянность, которая проступала, когда Ася выпадала из общих дел и разговоров. Чуть излишние кротость и старательность. Иногда она выглядела даже испуганной – невпопад, в моменты, когда даже самых слабых и робких туристов ничего не напрягало. А Ася ни слабой, ни робкой не была. Быстро поладила с конем, легко управлялась с походной бытовухой… Впрочем, это не бросалось в глаза. Ася вообще не бросалась в глаза.

Я вспоминаю, что весь поход обсчитывалась на порцию, носилась с лишним бутербродом и не могла понять, кого обделила или – почему я вроде бы всем налила по тарелке супа, но всех оказалось – четырнадцать, хотя должно быть – пятнадцать… Этим потерявшимся, забытым едоком всегда была Ася. Как будто ее окружала упругая оболочка, отталкивающая человеческие взгляды. И вроде бы она не пряталась, не молчала, была спокойно-дружелюбна, но постоянно ускользала из зоны человеческого внимания куда-то в небытие, в смутное пространство, недоступное сознанию.

И были в этом неприметном интровертном потоке какие-то сбои, несерьезные, но тревожные нелепости.

Вот, например, дневка в Муехте. Мелкий дождик, такой занудный, что выворачивает челюсти, шелестит по костровому тенту. Туристы расползлись по палаткам: понятно, что до обеда ничего интересного не будет. Я тру свеклу на борщ. Тут же Костя неторопливо чинит путо.

Ася ныряет под тент, сбрасывает наброшенный на плечи дождевик, отряхивает волосы. Подсаживается к Косте. Краем глаза я вижу, как она тычет ему под нос телефон. Свекла грохочет по терке. В белом шуме я различаю только голоса: тонкий – нервный, тревожный, низкий – хмуро-добродушный, с легкой усмешкой. Тонкий голос спрашивает, настаивает, возмущается; низкий – объясняет, возражает, становится сердитым…

– Да кого тебе звонить? – в конце концов рявкает Костя так, что я вздрагиваю и поднимаю голову. В последний момент останавливаю движение руки, едва не стесав об терку палец. – Сказал же – не ловит, – в полный голос говорит Костя. Ася возражает что-то почти шепотом, и он в раздражении отбрасывает путо. – Вообще не ловит! Какой тебе «случайно»?