– И дядя пить будет? – спросил, наклонив голову, Сашка.

– Конечно, будет.

– А зачем?

– Что зачем? Он помогает маме.

– Нет, он злой, разве ты не видела, как он бьёт коня? – хресь да хресь!

В избу вошли Полина и Еремеев.

– Раздевайся, Степаныч, жарко, – предложила Полина.

Возчик скинул с себя шубейку и присел на придвинутый к столу стул. Полина налила в кружки чаю, принесла булку свежего хлеба, порезала её, а из алюминиевой кастрюли вылила в общую чашку горячий суп.

– Перекусим, не стесняйся, Степаныч.

– Я не стесняюсь, когда есть хочу.

Сашка косо поглядывал на Еремеева.

– Ешь, Саша, – подбодрила его Полина. И Еремееву: – Мать попросила подержать его, а он совсем не в тягость, слушался бы.

– Буду слушаться, – промычал Сашка.

– Хороший. А сестра двух детей оставила, каково? Письмо прислала через год, как убралась; я тогда ей отписала, что мужик её покончил с собой. После этого пропала, – рассказала, тяжело вздохнув, Полина.

– Ни слуху, ни духу, – добавила. – А ещё безотцовщина… И я схоронила своего – Зинке один год был…

– Ты, Полина Семёновна, молодая, у тебя всё впереди.

– Где там – сорок не за горами.

– Ничё, – утешал Еремеев, – закончится война, солдаты с фронта вернутся, тогда всех баб замуж выдадим.

Допив чай, он накинул на плечи шубейку, поблагодарил Полину Семёновну и ушёл.

– И этот посидеть не захотел, – неизвестно кому пожаловалась Полина. – Как мне надоели эти стены, стараюсь, чтоб уютней было, а для кого?

Сашка зевал, тётка хмурилась. Зина, увидев плохое настроение матери, приготовила малому постель и села за книгу, помня, что мать ей не мешает, если она читает. Но много раз, выполнив работу по хозяйству, она, сидя над книгой, о чём-нибудь своём мечтала. Обычно представляла, как учиться уедет в город и познакомится там с парнем. Незаметно летело время, а мать не замечала, что книга у дочери открыта на одной странице.

Вечно в хлопотах Агафья Рязанцева. С первыми лучами солнца она на ногах уже.

– Старик, Вову в садик отведи, я за хлебом займу очередь.

Стянула с Семёна одеяло.

Дверь стукнула. Дед Семён, поднялся, сел. Посидев, оделся.

– Пошли в сад, – обратился к внуку.

Тот глубже влез под одеяло.

– Рано, посплю, – промямлил.

– Вставай, ждать не буду.

– Правильно, иди один, – предложил Вовка.

Дед сбросил с внука одеяло; тот нехотя пошлёпал к умывальнику. Они вышли во двор, засыпанный снегом. Вовка сразу завалился в сугроб. Семён, матерясь, поднял его; за воротником у малого снег. Вытряхнув его, Семён скомандовал:

– Лезь на загривок, а то так до вечера не дойдём.

Вовка, с удовольствием, забрался на спину деду; и таким способом добрались они до водопроводной колонки. Утомился дед и запамятовал, что под снегом здесь лёд. Ступив неосторожно, он упал на бок. Вовка перелетел через его голову и растянулся. Старик с трудом поднялся и разразился матом; отведя душу, заворчал:

– Навязали по садикам водить…

Так и плелись они под бурчание деда, проклинавшего детсад, бабку и внучат. Наконец, дошли до места – бревенчатого здания, похожего на барак. В коридоре стояли фикусы, поникшие от холода; из дверей комнат высовывались детские посиневшие носы и слышались окрики воспитательниц. В конце коридора рыжий малый бил по клавишам пианино, и из дряхлого инструмента вылетали нестройные звуки.

– Дуй! – приказал Семён, когда Вовка скинул пальто.

– Нет! – захныкал тот. – Пошли домой…

– Что ты! – шикнул Семён. – Жрать нечего…

– Не останусь… – ныл Вовка.

К ним подошла полногрудая воспитательница.

– Ерёмин! – в голосе напускная радость. – Пошли, ребятишки уже заждались тебя.

Семён кивнул ей, думая: «Вижу, толстомясая, прикидываешься, что пацану рада.» Проговорил же вежливо: