Из ран хлынула кровь, в глазах потемнело. Не держи его Зина за плечи, свалился бы на пол.

– Уйдите, старший лейтенант, – сухо сказал врач. – Зина! Морфий.

– Как его фамилия? – потянулся лейтенант к Сашкиной санкарте. – Распустились там совсем…

– Я прошу, выйдите и не мешайте работать, – повторил военврач.

А Сашка, бывалый боец Сашка, у которого все смерти на передке не выжали ни одной слезинки, вдруг забился во всхлипах вперемежку с ругательствами.

Словно в полусне было остальное – как сделала Зина укол, как снова перевязала руку, как украдкой поглаживала его по голове, говоря, будто чужому:

– Успокойтесь, раненый… Успокойтесь…

Очнулся Сашка только на улице, когда солнечные лучи полоснули по глазам, а Зинина рука, сжав его локоть, повела по ступенькам крыльца.

– Что это я?.. Психанул никак? И матерился?

– Ничего, ничего… Идем до палаты. Отдохнуть тебе надо. Успокойся, обойдется все…

– Кто этот старшой?

– Из штаба… А кто по должности, не знаю.

– Вот оно что… Вы тут разве не слыхали, что меня сам комиссар батальона к награде представил… за немца… А он…

– Ну его! Забудь об этом. Пойдем.

– Погоди, закурю. – Сашка полез в карман за табаком.

– Давай заверну.

– Умеешь? – удивился он.

– Научилась, просят раненые-то.

Сашка поглядел на Зину – изменилась она. И не только что побледнелая и похудевшая, а что-то новое в лице и глаза беспокойные.

– Ну, как ты тут?

– Что я? О себе расскажи.

– Что рассказывать? Видишь, живой я…

– Вижу, Сашенька… И не надеялась. Раненые такое рассказывали – сердце холодело. Спрашивала о тебе всех, а смешно, фамилию твою не знаю, в какой роте, в каком взводе, тоже. Никто ничего толком мне ответить и не мог. А целых два месяца… Господи, хоть весточку какую прислал с кем.

– Не до того, Зина, было… – Он опять взглянул на Зину. – Досталось и тебе, вижу. Скулы-то подвело.

– Вначале, когда первые бои шли, раненых была уйма, уставали очень. Сейчас чуть посвободней стало, так о тебе думала, как ты там…

– Думала-таки?

– А как же?.. Спас ты меня тогда, – сжала она легонько Сашкины пальцы.

– Ну, об этом ты не поминай, – перебил Сашка, а потом, помолчав немного, спросил: – А зачем он приходил в перевязочную-то?

Повернулись его мысли на происшедшее. Все же неудобь вышла – старшего лейтенанта да на «ты», да матом… Не то что Сашка боялся – чего ему бояться, когда самое страшное позади, – но не по себе как-то было. Ведь Сашка боец дисциплинированный, а тут вот как получилось…

– Ты про кого? – спросила Зина.

– Да про старшого этого.

Зина замялась как-то, и он заметил это.

– Кто его знает? Зашел зачем-то… Не помню.

– А ты вспомни, – не отставал Сашка.

Зина помолчала в нерешительности, а потом сказала:

– Ладно, скажу, все равно узнаешь. Завтра же Первое мая. Так приглашал в штаб на вечер…

– На вечер? – недоуменно протянул Сашка.

– Да, на вечер. У них там патефон есть, баян… Танцы будут…

– Какие танцы! Врешь, Зина! Быть этого не может! – почти выкрикнул Сашка, и шатнуло его даже.

– Может, – ответила Зина. – Еще как может, Саша. Не пойду я, не волнуйся. Еще до тебя отказала.

– Погоди. Как же это так… – все еще не приходил в себя он, все еще не укладывалось у него в голове услышанное.

Шагов пятьдесят они прошли, и только тогда смог Сашка осмыслить, что тыл есть тыл, конечно, и у него своя жизнь, что ничего, в сущности, нет зазорного, что будет праздновать он Первомай, что из какого-то НЗ будет и выпивка и закуска… Но то умом, а душой принять этого он не может. Ведь, что ни говори, бригаду-то почти всю побило… До праздников ли тут, до вечеров ли?

– Успокойся, Саша, успокойся. Не пойду я, – говорила Зина, видя, что у Сашки подрагивают губы, а лицо будто почернело.