– И трусы?

– Трусы можешь оставить, – позволил педагог Макаренковской школы.

– Да что же это такое! – возмутилась я. – Немедленно прекратите! Не позволю!

Хотела броситься вперед, но мешала Елизавета Григорьевна. Она повела себя более чем странно. Не дала мне протиснуться, вдруг схватила меня за талию, удержала:

– Пусть, не мешайте!

Родная мать приветствует экзекуцию над собственным ребенком! Где это видано?

– Да вы! Вы! – задохнулась я от негодования и неожиданно бросила в лицо Панкиной то, чего ни при каких обстоятельствах нельзя было говорить. Даже после длительного заточения в лифте: – Вобла замороженная! Спирохета, а не мать!.. Извините, пожалуйста!

Похоже, Елизавета Григорьевна оскорблений не услышала, она напряженно смотрела через мое плечо и крепко держала меня за пояс.

– Отпустите, в конце концов! Что вы себе позволяете!

Нет, клещами уцепилась.

Пока я безуспешно пыталась вырваться, за моей спиной что-то происходило. Как Виктор захватил Гришу, я не видела. Бросив сражаться с чокнутой мамашей, вывернула голову. Гриша был зажат под мышкой Виктора, лицом к двери. Рука экзекутора взлетала вверх и опускалась, сложенный вдвое ремень хлестал мальчика ниже спины. Гриша тихо, по-девчачьи пищал. Виктор приговаривал с каждым ударом:

– Будь человеком! – (Хлесть удар.) – Будь человеком! – (Хлесть.) – Не будь гадом!..

Как ни была я шокирована происходящим, мой услужливый учительский ум вспомнил, что в Англии во многих школах разрешены физические наказания детей. И статья одного тамошнего педагога, воспевавшего кнут как действенное воспитательное средство, вспомнилась. Но в статье настойчиво, с апелляцией к детской психике подчеркивалось: хлестать розгами нужно конкретно, чтобы ребенок точно знал, за что страдает. Разбил стекло футбольным мячом – за стекло получи. Удрал с уроков – получи за самоволку. Не хочешь кашу есть – захочешь.

Конец ознакомительного фрагмента.