Греха не оберешься с этими белыми вождями.

Одна объелась после голодовки, другой дымит простуженный… Тут, кажется, кто-то говорил про гроб?

В одиночный корпус я вбежал с видом невыспавшегося Дракулы. И ничего особо для ценных арестантов опасного не увидел…

Мадам княгиня Катя-Маша, как ее там… – ах да, Анна, Аня… – не корчилась в желудочных судорогах и не лежала пластом бесчувственная. Она действительно спала… Спала свинцово-тяжелым сном, наповал убаюканная внезапной сытостью: клубочек трогательный в расстегнутом пальтишке, платок на плечи сбился, недоразмотанный… И сапожки снять не успела – свалилась. Разрумяненная, вспотевшая во сне, сопливая: нос забит, дышит ртом… Я выпростал ее из пальто – такое немодненькое, подол колокольчиком, разул: э-э, набойки-то… того! Не забыть починить! – укрыл, прощупал подчелюстные лимфоузлы. Она захныкала, будят же, погладил по головенке нечесаной – притихла… И все глаза открыть пыталась, чуяла чужую руку, любопытничала. Куда там… Но ротик попросил разинуть – подчинилась добросовестно. Вытянула музыкально: "Ааа!" – и язычок показала: свежий, розовенький… Тоненький как у котенка. Я для очистки совести легонечко еще жадный животик помял.

Хихикает, щекотно ей. Ножки подбирает… А чулки – штопаные. Штопка аккуратная, не белоручка госпожа адмиральская любовница.

Тьфу-тьфу, не сглазить бы, исключительно здоровенькая барынька!..

Посчитал я здоровенькой пульс, с перепугу не понял, есть жар, нет жара, потрогал губами лобик… Ну, небольшая температурка имеется. Простыла в вагоне. Не страшно, в тепле поправится.

Выпрямился…

Глядь – а она на меня смотрит.

Сквозь ресницы…

Я как отпряну! Как побагровею!

А барынька как закинет ручки за голову, как потянется… Грудочки под красным платьем торчком. И корсета не носит по новой моде – хороша, бесстыдница. Ах ты, думаю, штучка. Колчаку пожалуюсь, будешь знать.

– Доброе утро, господин революционер, – говорит мне штучка, голосок кокетливо вытягивает.

Ой, и как это Колчак с ней живет?..

Я тогда еще, наивный, не знал, что Колчак тоже – штучка…

– И вам с добрым утречком, – раскланиваюсь, сам нашариваю спиной дверь. Выпалил скороговоркой об обеде, о бане, о том, что видеться им дозволено… И боком, боком – скорей уносить ноги.

Я не Колчак, мне такого добра не надо!

А в коридоре-то – милейший Илья Никифорович.

И откуда вывернулся? Вот увидит сейчас мою морду бурачного цвета… И сбежать нельзя. Служба.

А он злой, ему не до морды!

– Товарищ Чудновский, – пыхтит – тебя я и искал! слушай… Сволочь ты такая!

Я палец к губам прижал, на дверь указываю – тише, мол, услышит… И за рукав его, а что делать.

Пока он за мной к адмиральской камере топотал, мне от него влетело.

"Верховный", говорит, психует так, что сейчас кусаться начнет – и все из-за тебя: ладно, дворянская дурочка за решетку захотела, а ты, видать, заодно с ней ума лишился и дуру послушался, вот мил-дружку ее теперь со страху за любовницу хоть на стенку лезь!

– Ага, – киваю – и что, уже пробовал лазать?.. Сколько раз, на какую высоту? Забрежин шуток не понимает.

– Помолчал бы! Болтушка. Где ему… На ногах не держится. Сидит, к стене приваливши, папиросы смолит, кашлем бухает, руки дрожат, губы трясутся: между прочим, в шинели, а у него натоплено – хоть веник бери. И с лица бледный такой, краше в гроб кладут.

– Так застудился адмирал, знобит его, – вздохнул я – вроде он всю ночь чаи гонял?.. Совершенно разумное поведение…

– И чай пил, и лицо с руками умыл, и все прочие дела сделал! – озлился Забрежин. И вдруг ухмыльнулся недоуменно: – Мы думали, выпустить запросится, а ему, оказывается, на ведро ходить привычно! Вот не ожидал! Ведь барин барином с виду…