Я что-то в этой жизни упустила? О чем-то не знала, не подозревала? Не замечала под носом очевидного? Или же очередные происки мужика в голубой рубашке?

– Не хочешь… сейчас?

Мир еще не летел осколками, но скоро. Дрожало под натиском невидимой бури мое личное защитное стекло; когда оно разлетится, мне перережет шею.

– Не хочу… вообще. Прости. Я знаю… должен был сказать раньше.

– Сказать… что?

Я оставалась на плоту в ураган в одиночестве. Рвало паруса, кренилась единственная мачта, захлестывали, пытаясь слизнуть, стянуть за собой в пучину, дикие волны.

Привычный некогда Кевин теперь непривычно мялся, дрожал, сомневался, строил в голове слышные ему одному «правильные» фразы. Наверное, чтобы мягче, чтобы «как человек».

– Я… люблю… другую.

Мне на целую вечность вырезали язык. Когда вернули, я спросила: «Давно?» Ответа не получила. Собственно, есть ли разница – вчера или год назад?

– Кто она?

Это тоже не нужно, но почему-то важно.

Ему не стоило отвечать, но имя с языка скользнуло:

– Аурея.

Аурея… Красавица-блондинка с параллельного курса. Полноразмерный четвертый размер груди, дурманящие мужской взгляд плавные формы, все на месте – и талия, и ягодицы, и кроткая, зовущая улыбка. Назвать ее имя было все равно, что назвать меня прилюдно «доской». И ударить по спине ей же.

Я вдруг поняла, что внутри меня удивительно пусто. Наверное, должно быть больно, наружу должен рваться гнев, но я просто понимала – ключ мне отдать некому. И не могла взять в толк другое – почему сегодня?

– У меня ведь… день рождения…

Этой фразой я никому ничего не пыталась доказать. Ни всколыхнуть чужое чувство вины, ни осудить, ни призвать к ответу. Мой парень – бывший парень – расценил, однако, иначе:

– Леа, прости, я знаю… Просто она поставила мне условие: или говорю тебе сегодня, или уходит…

Он выбрал «сегодня», ясно.

И говорить больше не о чем.

– Постой, послушай…

Я верила в этого человека пять долгих лет. Ни разу не усомнилась в том, что мы команда, не допускала со своей стороны лжи, ждала того же. Все не важно… Больше нет.

Проиграла. Мир кружил теми самыми осколками, преддверие которых я недавно ощущала. Наверное, они уже резали – я не чувствовала.

Я шла к выходу из Бонзы четко по центру прохода, будто от этого зависела некая настройка моего автопилота. Последняя.

За дальним столиком, привалившись к стене и откровенно скучая, сидел мужчина в голубой рубашке. В его пальцах тлела сигарета; дым он лениво выпускал через ноздри, как дракон.

Аид.

(Sirotkin – Бейся сердце, время биться)

Она сидела рядом с ним на лавке; их обоих поливал дождь. К этому моменту уже выдохшийся, мелкий.

Санара молчал. Леа тоже. С утра он видел ее другой – наполненной, воздушной, искрящейся. Теперь – выпотрошенную и небрежно сшитую куклу, оболочку от человека. У нее был тяжелый день, возможно, самый тяжелый в жизни. И нет, он не помогал Кевину произнести фатальную речь, тот сам (честно, без подталкивания) выбрал путь измены и разрыва. Прояснение этого момента, однако, не помогло бы ни отбелиться Судье, ни помочь сидящей рядом девчонке.

Грохотало вдалеке; грозу снесло к северу. Только облаков пелена и потому темно, как поздним вечером.

Они молчали так долго, что ему начало казаться, уже никогда не заговорят. Это странно, но, встретившись этим утром, они в какой-то мере перестали быть друг другу чужими. Пусть слова его поддержки Леа не восприняла бы до сих пор, ему, тем не менее, хотелось их сказать. Что это все «не личное», что «так было нужно». Но кто же примет извинения от человека, который только что собственными руками душил тебя, а почти додушив, вдруг разжал ладони и произнес «прости»?