Нас было трое в курильне корабля: я, мой очень хороший друг и, в противоположном углу, застенчивый человек, как мы впоследствии узнали, издатель одной нью-йоркской воскресной газеты.

Мой друг и я говорили о привычках, хороших и плохих.

– После первых нескольких месяцев, – сказал мой друг, – быть святым столь же легко, как и грешником; это становится привычкой.

– Я знаю, – прервал я, – столь же легко рано утром выпрыгнуть из кровати, как и сказать «хорошо» и перевернуться, чтобы поспать ещё пять минут, если у вас есть к этому привычка. Не ругаться столь же легко, как и ругаться, если вам это привычно. Кусок хлеба с водой столь же восхитительны, как и шампанское, если вы привыкли к его вкусу. Это просто вопрос выбора и привыкания.

Он согласился со мной.

– А вот возьмите одну из моих сигар, – сказал он, поднося мне свой открытый портсигар.

– Спасибо, – быстро ответил я, – я не курю во время этого путешествия.

– Не бойтесь, – ответил он, – это просто аргумент. Одна из этих сигар лишила бы вас здоровья на целую неделю.

Я согласился.

– Очень хорошо, – продолжал он. – Как вы знаете, я курю их целый день и наслаждаюсь ими. Почему? Поскольку такова моя привычка. Много лет назад, когда я был молодым, я курил очень дорогие гаванские сигары. Мне было необходимо покупать более дешёвый табак. Я жил в Бельгии, и один показал мне эти сигары. Я не знаю, из чего они сделаны – вероятно, листья капусты, вымоченные в помете; поначалу они показались мне на вкус такими, но они были дёшевы и обошлись мне в один пенни за три штуки. Я решил полюбить их и начал курить по одной в день. Это была ужасная работа, допускаю, но, как я сказал себе, ничто не могло быть хуже, чем гаванские сигары в самом начале. Уже к концу первого месяца я мог думать о них без отвращения, а к концу второго я мог курить их, не испытывая неудобств. Теперь я предпочитаю их любой другой марке на рынке.

Он отклонился назад и стал пускать в воздух большие облака дыма, наполнив маленькую комнату ужасным запахом.

– Опять-таки, – продолжил он после паузы, – попробуйте моего вина. О, вам оно не нравится. (Моё лицо меня выдало.) Никому оно не нравится, я ни разу не встречал такого человека. Три года назад, когда я жил в Хаммерсмите, мы поймали с его помощью двух воров. Они открыли буфет и выпили пять бутылок этого вина. Полицейский позже обнаружил их сидящими на крыльце на расстоянии ста ярдов от моего дома. Им было очень плохо, и они отправились в полицейский участок, как ягнята, потому что он обещал прислать врача, когда они окажутся в камерах. С тех пор я каждую ночь оставляю на столе бутылку.

Что ж, мне нравится это вино. Я выпиваю несколько стаканов – и чувствую себя обновлённым. Я брал его по той же самой причине, что и сигары: оно было дешёвым. Его присылают из Женевы, и оно обходится мне в шесть шиллингов за дюжину бутылок. Не знаю, как они его делают. Да и не хочу знать.

– Я знал одного человека, – продолжал мой друг, – целый день с ним говорила его жена, она или ругала его, или обсуждала его, и ночью он засыпал под непрекращающийся ритм того, что она о нём думает. Наконец, она умерла, и друзья поздравляли его, они думали, что теперь он будет наслаждаться миром. Но это был мир пустыни, и тот человек не мог им наслаждаться. В течение двадцати двух лет её голос наполнял дом, проникал в консерваторию и летал по саду.

Теперь это место больше не было его домом. Он скучал по утренним насмешкам, по упрёкам в долгие зимние вечера около огня. Ночью он не мог спать. Часами он лежал без сна.