– Без тормозов? – удивлённо переспросил Молчун.

– Ага, сейчас расскажу как. Ездили по очереди. То я за рулём, то он за рулём. По одной асфальтированной дороге, я не помню уж, по-моему, которая в Солнечногорск вела. Самым главным было – по команде опустить ноги. То есть, мы когда ехали… Допустим, Дима за рулём, я сзади. Мы разогнались до четвёртой передачи, едем с приличной скоростью, и тут надо тормозить, и Димон орёт: «Тормозим!» – а мы ходили всегда в кирзачах – это была наша самая любимая обувь. Я и в Лесной школе в кирзовых сапогах ходил – где их нашли такого размера, я не знаю. Кирзовые сапоги – это была самая популярная обувь, по крайней мере, у нас в районе – а может, и во всей Москве. Вообще я когда жил там, на Лесной, одежда моя состояла из телогрейки, поясного ремня какого-то – солдатского, скорее всего, и кирзовых сапог. И вот Дима орал: «Тормозим!», и мы опускали свои четыре конечности на асфальт и сапогами тормозили. Иногда это не удавалось и приходилось, чтобы не вылететь на перекрёсток, сворачивать в лес. Там уже, хочешь не хочешь, тормозили всем остальным. Это нам дико нравилось, придавало крутости, потому что все парни и девчонки, которые там проживали, знали, что есть два таких отмороженных идиота, которые гоняют на зелёном «Ковровце» без тормозов. Но мы были не одни такие идиоты. Ещё там был участковый, которого звали Лёша Задов. А Задов, потому что один раз он у своей тёщи напился – у него были красные Жигули – и ехал к себе домой почему-то задом. После этого его стали звать Лёша Задов. Ну то есть было весело, было замечательно. Конечно же, и курево, и алкоголь присутствовали уже в нашей жизни. Присутствовали «Ковровец», телогрейки, кирзачи. Но в душевном смысле это было прекрасное время, потому что я ничего не должен был доказывать Диме, а Дима – мне. Мы просто искренне дружили. Когда удавалось слямзить какие-то деньги у родителей или ещё у кого-то, мы покупали спиртное. Кстати, с этим ещё очень забавная история тоже связана. Мы как-то напились… Ну а чего нам надо-то было? Купили какого-то вонючего портвейна – «Степной аромат», по-моему, назывался. Выпили и решили поехать в Москву. Сели пьяные в электричку. И по дороге из Поварово до Москвы нам захотелось в туалет. Скорее всего, по-большому, потому что иначе мы бы всё сделали в тамбуре. Тогда это было в порядке вещей, а уж нам-то пьяным точно никакой преградой не являлось. Мы вышли и нашли туалет пристанционный. А это две или три дырки в полу, всё вокруг загажено, и яма, которая тоже под завязку заполнена продуктами жизнедеятельности, так сказать. Всё воняет! А меня настолько развезло… В общем, я провалился в эту дырку. Благо она была не очень глубокая, но нырнул я с головой! Димка меня вытащил. Ему-то руки помыть, да? А я-то весь! Ну вот весь! Все шмотки, волосы! Всё что мог помыть – руки, лицо – я помыл, но всё остальное было в чужом дерьме. И в таком виде мне пришлось на следующей электричке продолжить путь в Москву. Люди, конечно, шарахались. Я уж, честно говоря, не помню, стыдно мне было или смешно. Приезжали на Ленинградский вокзал, и от него на метро ещё надо было доехать до Новослободской. Вот такой комичный случай…

Довганик опять затих и, задумавшись, на несколько секунд, продолжил:

– Ещё я хотел, опять-таки, вернуться к своему душевному состоянию… Я просто очень хочу это сказать, и я скажу… Когда умер Леонид Ильич Брежнев… В 82-м году, в ноябре месяце – я ходил в шестой класс. И, как сейчас помню, об этом объявляли по радио. В школе, соответственно, были громкоговорители, траурная музыка, заявление диктора, что на таком-то году, после продолжительной болезни, трали-вали, ну и так далее. Я искренне, искренне рыдал… Вот прям искренне рыдал! Я не понимал, почему! Ну кто он мне? Родственник или вообще кто, да? Какой-то Брежнев, которого я… Я понимал, что это вождь, начальник и так далее, но я искренне рыдал. И как оказалось, эти мои детские слезы, в общем-то, были обоснованы. Потому что с уходом Брежнева и с уходом этой эпохи началось всё то, что впоследствии очень сильно повлияло на мою судьбу. И я не могу сказать, что в положительном смысле. Хотя, может, у любого человека есть какие-то… Хотя нет, есть люди, которые просто живут ровно – родился, учился, работает. А у меня всё время эти американские горки, всё время сентиментальность, смешанная с хулиганством. По жизни всегда присутствует алкоголь и вот… Наверное, где-то в подсознании я человек, честно сказать – где-то и суеверный, где-то верующий, а где-то верящий в экстрасенсов, но суть в том, что я рыдал. Рыдал, когда умер Брежнев.