Наступил вечер, в здании уже было пусто. Чиновники завели Проповедника в полутемную комнату и велели сесть прямо на холодный пол, а сами исчезли. Проповедник, словно ребенок, стянувший со стола что-то вкусное, с жадностью вкушал радость от осознания того, что он свободен.

«Ну вот. Все идет, как я и полагал».

Унижение, пережитое только что, исчезло, и вместо него вернулась обычная уверенность в себе – его предположения сбываются.

«Я знаю, о чем думают японцы. Я будто трогаю рукой их мысли», – прошептал Проповедник.

Он понимал, что японцы сохранят жизнь любому, кто может быть им полезен. И не важно, нравится им человек или они его ненавидят. Он знает языки, и его знания все еще необходимы правителям этой страны, ослепленным жаждой наживы, которую приносит им торговля. Именно по этой причине найфу и сёгун, ненавидя христиан, разрешали жить в этом городе проповедникам. Найфу нужен еще один – не уступающий Нагасаки – порт для торговли с дальними странами. Особенно ему хотелось наладить торговлю с лежащей за морями Новой Испанией, и он уже отправил не одно послание испанскому генерал-губернатору Манилы. Проповедника часто вызывали в замок Эдо для перевода этих посланий на испанский, а полученных ответов – на японский.

Однако найфу он видел всего один раз, когда сопровождал прибывших из Манилы послов в замок. В слабо освещенном зале для аудиенций в бархатном кресле в церемонной позе восседал старик. Не говоря ни слова, он бесстрастно слушал беседу его вельмож с послами и с тем же безучастием взирал на привезенные ему богатые дары. Бесстрастное лицо и глаза этого человека надолго остались в памяти Проповедника – они вселяли чувство, похожее на трепет. Этот старик и был найфу, и Проповедник подумал тогда: «Именно такое лицо и должно быть у политика».

Проповедник сидел, опустив голову. Из коридора донесся звук шагов, зашуршали одежды.

– Господин Веласко!

Подняв взгляд, Проповедник увидел сидящего на почетном месте во главе стола знакомого ему торгового советника Сёдзабуро Гото; чиновники, которые привели Проповедника в эту комнату, стояли поодаль. На лице Гото было характерное для японцев значительное выражение. Внимательно посмотрев на Проповедника, он проговорил со вздохом:

– Вы свободны. Чиновники допустили ошибку в вашем деле.

– Понимаю.

Проповедник торжествовал. Он смотрел на чиновников, от которых претерпел унижение, с удовлетворением. С таким выражением лица исповедуют верующих.

– Однако, господин Веласко, – шурша одеянием, Гото поднялся и скорчил такую мину, будто его сейчас стошнит, – как христианскому священнику, вам запрещается жить в Эдо. И если бы не заступничество некоего лица, даже представить не могу, что бы с вами было.

Торговый советник дал понять, что им известно о тайных сношениях Проповедника с обращенными. С этого года на всей территории, находившейся под непосредственным управлением найфу, было строжайше запрещено возводить храмы и служить мессы, хотя на владения других даймё этот запрет не распространялся. И Проповедник жил в этом большом городе не как священник, а как переводчик.

Гото удалился, пара чиновников, не скрывая своего недовольства, указали Проповеднику на выход, но не тот, через который покинул комнату советник. К тому времени за окном уже стемнело. Проповедника посадили в паланкин, и он вернулся к себе в Асакусу. Рядом с его жилищем росла рощица, темневшая на фоне ночного неба. Неподалеку был поселок, где жили прокаженные, и еще пару лет назад здесь стояла маленькая больница, устроенная орденом францисканцев, к которому принадлежал Проповедник. Однако больницу сломали, осталась только крохотная лачуга, где ему разрешили поселиться вместе с юным падре по имени Диего и одним корейцем.